Маёвский букварь
Шрифт:
Лечение заняло месяца два с половиной. Я глотал микстуры, таблетки, ходил на процедуры в поликлинику – ничего не помогало. Напросился поболеть к однокласснице Маринке, она меня уложила на полу и очень переживала, что я её скомпрометирую перед её тогдашним женихом.
В конце концов, я уехал болеть в Кострому.
Как вылечился – уж и не помню. Видимо, с зимой пришёл более сухой воздух, и бронхи мои поуспокоились.
А статья моя в «Собеседнике» так и не вышла – Подобедов объяснил мне, что редактора не устраивает мой стиль – слишком уж он, типа, кондовый. Не знаю – я старался, как мог. Живописуя. То есть врал, конечно.
Обидно, однако. Бултыхался, жизнью рисковал.
И кооператор в накладе остался. А, может, и не остался. Может, ему подослали потом более опытного журналиста. Который не бултыхался, а молча стоял на берегу.
А потом сел и написал красивую статью про гибкое чудо виндсёрфинга.
Ну и семь ему футов под килем.
Волоколамское шоссе
А это просто одна из песен, сочинённая на первом курсе МАИ. Далеко в народ она так и не ушла, но Жене Меренкову, вечному студенту из соседней комнаты, а по совместительству предводителю нашей тёплой компании КСП шестого факультета, очень нравилась. По-моему, это единственная песня, которую он выделил из всего моего творчества и запел своим вдохновенно-гнусавым голосом.
Судите сами: бред, конечно, но вместе с тем какая-то милая непосредственность. Кстати, Покровкой я тут, как приезжий не-москвич, называл не Покровский бульвар, а парк Покровское-Стрешнево.
Волоколамское шоссе…
Маёвца улица родная…
И как по взлётной полосе,
Гоняю сессией замаян…
Туда-сюда вдоль по шоссе…
Сидит в трамвае номер шесть
Такая странная девчушка -
И верим мы в чужую лесть,
Почти не глядя друг на дружку…
Сидим в трамвае номер шесть…
А за окном идут дожди
От Лужников и до Покровки…
Ты подожди… не выходи
До следующей остановки…
Ой, погоди, не выходи!
А где-то там в моём МАИ
Гудит бетонка сачкодрома…
Аудитории твои -
Мне как очаг родного дома…
Там, где-то там, в моём МАИ…
Как самолёт, летит трамвай,
Вдоль по взъерошенным проспектам,
И освещая вечный май,
Торчит кирпич Гидропроекта…
А вдоль шоссе летит трамвай…
Волоколамское шоссе…
Широкий ряд домов высотных…
А я бегу… спешу, как все…
От воскресенья до субботы… -
Волоколамское шоссе…
Волоколамское шоссе…
Воспиталка
Звали её банальнее некуда: Марья Ивановна.
Б'oльшую часть жизни она проработала надзирателем в женской тюрьме. А по выходе на пенсию устроилась воспитателем в общагу рабочего общежития СМУ № 626 тёплого города Алушты.
Где мы с ней и столкнулись.
Мы – это сосланные строить базу МАИ студенты, завалившие зимнюю сессию.
Но здесь, в Крыму, нас сразу невзлюбили отнюдь не за это. А за то, что мы – москвичи.
Мало того, что невзлюбили, так ещё и приставили воспитателя – как к несовершеннолетним.
В общагах МАИ никаких воспитателей не было.
А тут – на тебе. Конечно, мы восприняли явление Марьи Ивановны как некий канцелярский казус. Как нечто сюрреалистическое и гипертрофированное.
Гипертрофия её начиналась с фигуры: толстые ноги, толстая голова, грязные волосы, склочный голосище – совсем не как у Фаины Раневской – а так, ну вылитая фрёкен Бок из советского мультика про Карлсона.
В Красном уголке, где должны были собираться время от времени общежитейцы – например, у голубого экрана или за шахматной доской – Марья Ивановна устроила себе рабочий кабинет.
И даже написала часы приёма – по полтора часа два раза в неделю.
В остальное время она единолично отдыхала – смотрела в телевизор. Возможно, играла сама с собой в шахматы. Разговаривала с бюстом Ленина, скучавшим в углу.
Иногда вспоминала о работе и, взяв у комендантши ключ, неожиданно врывалась в наши комнатушки.
Жара стояла неимоверная – лето, Крым. Лежишь, бывало, голый под одной простынёй, млеешь после работы.
Тут вдруг дверь распахивается и – здрасьте! – Марья Ивановна!
И сразу – шасть в тумбочку, где припрятаны трусы с носками.
Видимо, у неё на это дело нюх.
А к шмону-таки просто призвание. Одна незадача – карцера на нас нет.
Но поорать да постращать можно. И потыкать носками и трусами – мол, что это?
И я встаю, гордо завернувшись в простыню древнеримским патрицием, и метафора на уста так и просится. И возмущённо вещаю Марье Ивановне, как попсовая звезда – жёлтопрессному журналисту:
– Да как вам не стыдно копаться в моём грязном белье!
И на пару секунд ей становится стыдно.
А потом она почему-то обижается – с крупными слезами в тоскливых глазах.
– Эх, вы… – говорит она, отбрасывая носки с трусами. – А ещё москвичи… А ещё студенты…
И одаривает таким страдальческим взглядом, что становится очень не по себе.
Вся её жизнь, всё её грустное существование в этом взгляде: двадцать лет в тюрьме, чужое грязное бельё и полное, беспросветное одиночество.
Безнадёжно глядя перед собой и не глядя на меня, Марья Ивановна уходит, унося своё одиночество в Красный свой уголок, где она плюхается в кресло и смотрит телевизор – до утра, пока не уснёт…
Г
Голь на выдумки хитра
У Ленки Фокиной тётка работала в конюшне зоопарка. Ленка иногда водила туда знакомых – покататься на лошадях. А когда заболел жеребёнок, даже повела ребят в ночное.