Маг. Биография Пауло Коэльо
Шрифт:
14.45 — Диалог с соседом по комнате:
— Я не хочу жить ни в клинике доктора Эйраса, ни во Фламенго, ни в Копакабане.
— А где же, Флавио?
— На кладбище Сан-Жуан-Батиста. Жизнь потеряла для меня всякий смысл после карнавала 1964 года.
— Почему?
— Человек, которого я люблю больше всего на свете, не захотел пойти со мной в Муниципальный театр.
— Какие глупости, Флавио. В мире есть столько других женщин. (Пауза.) Ты еще любишь ее?
— Его. Это мальчик. Сейчас он поступает на медицинский, а я здесь, жду смерти.
— Не говори глупостей, Флавио.
— Вчера он мне позвонил. Он немного женственный. Из-за
Флавио очень странный, ведет себя как типичный шизофреник. Но иногда начинает разговаривать как сейчас. И мне становится грустно от собственного бессилия. Он и здесь несколько раз пытался покончить с собой. Он много и с гордостью рассказывает мне о своей богемной жизни. Я на собственном опыте знаю, что люди, ведущие богемный образ жизни, обычно этим гордятся.
Флавио плачет.
Друзья мои, в глубине души, в самой ее глубине, я чувствую, что большинство пациентов попало сюда из-за недостатка любви (родительской или еще чьей-либо). Я отношусь к первой категории (родительская).
15.00 — Здешние пациенты бывают забавными. Сеньор Апио, пятидесятилетний старик, сказал мне вчера, что большевистскую революцию финансировали американцы. Один парень, единственный здешний пациент моего возраста, временами подымает веселый шум… Иногда по вечерам я играю в карты.
Больше не могу писать. Флавио плачет.
Суббота, 23 июля.
10.00 — Вчера вечером удалось позвонить Луису и Уточке. Ренни сказала, что очень любит меня. Я был счастлив и, наверное, наговорил глупостей. Я сентиментальный дурак. В конце нашего разговора вмешалась телефонистка, и я не смог ничего больше сказать Уточке. Она придет сюда в понедельник. Боюсь, начну жаловаться. Очень досадно, но я ощущаю себя неполноценным человеком.
Луис обещал прийти в понедельник.
У меня сейчас сидит один зануда по имени Маркос. Он поступил сюда год назад, сразу после моего ухода. Все время берет мое радио, чтобы слушать футбол.
Я дипломатично выставил его из комнаты.
20.30 — Сейчас полдевятого вечера, но здесь кажется, будто уже гораздо позднее. Приходил Луис и здорово поднял мне дух. Я звонил Уточке и снова наговорил глупостей.
Воскресенье, 24 июля.
Воскресное утро. Слушаю радио, и мне бесконечно, убийственно одиноко. Утро мрачного, тоскливого воскресенья. Я сижу за решеткой, мне не с кем поговорить, я погружен в одиночество. Мне нравится это выражение: погружен в одиночество.
Воскресное утро. Здесь никто не поет, по радио передают грустную песню о любви и слезах. Какой безнадежный день.
Уточка далеко. Мои друзья далеко. Спят еще, наверное, после веселой разгульной ночи. А я здесь один. По радио теперь звучит старинный вальс. Я думаю об отце. Мне жаль его. Наверное, очень печально иметь такого сына, как я.
Этим воскресным утром мне кажется, что моя любовь к Ренни постепенно угасает. Я уверен, что и ее любовь ко мне — тоже. Мои руки пусты, я ничего не могу обещать, ничего не могу дать ей. Я бессилен, беспомощен, словно бескрылая ласточка. Злой, безнравственный и одинокий. Я совершенно один в этом мире.
Здесь все однообразно и вместе с тем — непредсказуемо. Я как зеницу ока берегу фотографии Уточки, деньги и сигареты. Только это и может хоть как-то
Понедельник, 25 июля.
Я так жду тебя, и чем ближе час встречи, тем больше мне хочется тебя увидеть. Вчера по телефону ты сказала, что любишь меня. Я счастлив, что у меня есть возлюбленная. Мне уже не так одиноко, и мир кажется мне прекрасным, даже если смотреть на него сквозь решетку. А когда ты придешь, он станет еще прекраснее. Сегодня утром я дарю тебе мое сердце, любовь моя. Мне немного грустно, что ты далеко и не можешь быть все время со мной. Но я взрослый мужчина и должен сам со всем этим справиться.
Забавно, но мне кажется, я чего-то стою. Вчера говорил по телефону с Луисом и Рикардо. Они придут во вторник. Я знаю, им сейчас очень трудно — Луис сидит с отцом в больнице, а у Рикардо занятия. Но они придут. Меня это радует. Я понял, что можно радоваться и быть счастливым даже в самых грустных обстоятельствах. Понял, что я не так одинок, как мне казалось. Кто-то меня любит, кому-то я нужен. Я тоскую, но я счастлив.
Вторник 26 июля.
Ночью прочел роман «Наш человек в Гаване» Грэма Грина. У меня не было времени (ха! ха! ха!), чтобы проанализировать эту книгу. Но я получил удовольствие. Мне понравилось.
Воскресенье, 31 июля.
13 00 — Сегодня в 13 часов, находясь в психиатрической лечебнице, я узнал, что в поэтическом конкурсе, организованном газетой «Диарио де нотисиас», где приняли участие 25 тысяч претендентов, я занял девятое место в общей категории и второе почетное. Возможно, меня включат в антологию.
Я счастлив. Мне хотелось бы оказаться на воле, со всеми поговорить, всем это рассказать. Я сверхсчастлив.
Сидя за решеткой, я подумал о том, помнит ли меня, своего первого возлюбленного, Тата. Я не знаю, очень ли она выросла, похудела или пополнела, стала интеллектуалкой или ведет светскую жизнь. Может, за это время она сделалась калекой или у нее умерла мать, может, она живет в роскошном особняке. Я не видел ее восемь лет, а сегодня мне захотелось с ней встретиться. Я ничего о ней не знаю. Как-то я позвонил ей и спросил, помнит ли она еще, что у нее когда-то был роман с неким Коэльо. Она ответила «да» и повесила трубку.
Суббота, 6 августа.
Уточка, любовь моя, сейчас мне безумно хочется говорить с тобой. Доктор Бенжамин угрожает мне инсулином и электрошоком, меня обвиняют в токсикомании, я как беспомощный загнанный зверь, и мне очень хочется говорить с тобой. Если действительно я начал деградировать как личности если вот-вот начнется разрушение моего «я», мне бы хотелось, чтобы ты была рядом.
Мы бы говорили о самых банальных вещах. А потом ты бы ушла, улыбаясь и надеясь вновь повидаться со мной через несколько дней. Ты бы ни о чем не догадалась, я бы делал вид, что все в порядке. В дверях лифта ты бы заметила глупую слезинку на моем лице, и я бы сказал: это от зевоты, разговор был скучным. Из проигрывателя, который ты мне одолжила, неслась бы песенка Нары Пеан «Оле-Ола». Выйдя на улицу, ты бы посмотрела вверх и увидела, что я машу тебе рукой через решетку. Вернувшись в комнату, я бы плакал, и платок стал бы мокрым от слез. Я бы думал о том, что было, что могло быть и чего быть не может. А потом вошли бы врачи со своим черным чемоданом, и мое тело содрогнулось бы от электрошока.