Маг. Биография Пауло Коэльо
Шрифт:
Я узнал, что она позорит меня, рассказывая о том, на что меня толкала огромная любовь к ней. Она ни разу не сказала обо мне ничего достойного. Стало понятно: я для нее — никто, ноль без палочки, разрушенная пристань. Я напишу здесь имя женщины, которой подарил все то чистое, что еще оставалось в моем гнилом существе: Тереза Кристина де Мело.
В то время дневная жизнь Пауло весьма отличалась от ночной. Днем он жил как мечтал: возлюбленные, репетиции, занятия, споры о кино и экзистенциализме. В новом колледже он ухитрился благополучно завершить учебный год и мог теперь поступить в университет но, естественно, не на инженерную специальность, как хотелось отцу. Изредка заглядывая в родительский дом — обычно поесть или попросить денег, — Пауло сочинял всякие небылицы, чтобы шокировать родителей: например, уверял, будто ходит в самые экстравагантные места Рио. «Я узнавал из газет, где собирается неформальная свободная молодежь, и врал, что якобы тоже хожу туда, чтобы привести в ужас отца и мать». Он всегда
Но с наступлением ночи на него безжалостно наваливались одиночество и тоска. И Пауло не выдержал. Три месяца он еженощно отчаянно боролся с этим кошмаром, и наконец понял, что должен вернуться. Он собрал пожитки и, угрюмый, униженный, попросил родителей принять его в дом, где, как ему раньше казалось, никогда больше не будет жить.
9
Третья попытка с мужчиной убеждает Пауло: он не гомосексуалист
Судя по непринужденности, с какой Пауло обращался с женщинами разного разбора — от проституток Манге до элегантных кокоток «Пайсанду», — можно было предположить, что он человек сексуально раскованный. Но такое впечатление обманчиво. Гомосексуализм, который в театральном мире цвел пышным цветом, не встречая ни порицания, ни осуждения, возбуждал в Пауло тайное сомнение, — такое, что не доверишь даже дневнику, — а что если у него действительно «проблемы с сексом», как и предполагала некогда мать? Или, выражаясь яснее, не гомосексуалист ли он? Хотя двадцатилетие было уже не за горами, секс оставался для Пауло областью темной и загадочной. В отличие от множества бразильских мальчиков того времени его первый опыт однополой близости случился с Мада, преждевременно созревшим и не по возрасту опытным, а не с кем-либо из сверстников-друзей по схеме «ты мне — я тебе», или, как говаривали тогда в Рио, «напополам». У Пауло никогда не возникало желания интимной близости с мужчиной, даже фантазий таких не бывало. Иногда впрочем, завидев группки друзей-гомосексуалистов, беседующих о чем-то в перерывах между репетициями, он краснел, и его душу будоражили вопросы: «А что если правы они? И верный выбор сделали они, а не я?»
Жизнь научила его, что лучше первым нырнуть в ледяную реку, а не мучиться в ожидании своей очереди. Надо не терзаться бесконечными сомнениями, а прибегнуть к единственному способу решения проблемы: попробовать самому. Он вычитал у Карла Маркса что-то вроде того, что «практика есть критерий истины» и взял эту формулу на вооружение — словно получив еще один стимул выполнить принятое решение. Однажды вечером, еще на дедушкиной квартире в центре, набравшись храбрости, Пауло решил разрубить этот узел. Несколько часов слонялся он по гейским барам на задах душных галерей «Аляска» и «Менескал», шатался по Копакабане. Выпил несколько порций виски — и наконец решился. В каком-то кромешном аду, подобравшись у стойки к парнишке-ровеснику — профессионалу из тех, что приходят подзаработать, — Пауло сразу взял быка за рога:
— Привет, как дела? Я здесь, чтобы пригласить тебя в постель. Не хочешь пойти со мной?
Он был готов ко всему, но ответ поразил его:
— Нет. С тобой — не хочу.
Если бы паренек вдруг ударил его по лицу, неожиданность была бы меньшей. Как так — «нет»? Он же платит! Однако тот уже отвернулся, а Пауло так и застыл на месте со стаканом в руке. В следующем кабачке он предпринял было новую попытку, но, сраженный вторым отказом, решил не продолжать подобных экспериментов. А спустя месяц, погрузившись в лихорадочную профессиональную деятельность, он, кажется, забыл об этом вовсе.
Если Коэльо-прозаик начал свою карьеру с оглушительного провала, то этого нельзя сказать о Коэльо-драматурге. Первой попыткой его выступления на сцене, еще в детском театре, была постановка киноклассики — инсценировка картины «Волшебник страны Оз». Он не только взялся писать пьесу на основе сказки Лимана Франка Баума, но стал режиссером и актером, выбрав для себя роль Льва. Средств на реквизит и костюмы не было, и он просто подрисовывал себе усы, привязывал к голове два тряпичных уха, а хвостом служила веревка, пристроченная к штанам. Кисточку хвоста Пауло то и дело обматывал вокруг пальца. От киноверсии, на самом деле, там осталась всего лишь песня «Где-то за радугой», остальную музыку сочинил Антонио Карлос Диас по прозвищу Какико, музыкант и актер, с которым Пауло делил гримерку на «Капитанах песка». Ко всеобщему изумлению, «Волшебник страны Оз» не только окупил расходы на постановку и зарплату артистов и персонала, но и дал прибыль — эти деньги Пауло, преодолевая всяческие соблазны, будет сохранять для новых постановок Его имя в анонсах на газетных полосах было непреложным свидетельством успеха; так в один день 1967 года имя Коэльо появилось на страницах трех разных изданий о культурной жизни Рио. В театре «Арена» он был автором и режиссером спектакля «Сокровище капитана Беренгундо»; в «Санта-Терезинье» афиша гласила, что он драматург постановки «Аладдин и волшебная лампа», а в театре «Кариока» он выступал как актер в «Крылатом ягуаре» Валмира Аялы.
Детские пьесы, конечно, приносили кое-какие деньги, но вожделенной славы можно было добиться лишь в настоящем взрослом театре. Резонанс, полученный «Капитанами песка», подчеркнул это достаточно ясно. В марте Пауло пригласили участвовать в большой постановке: речь шла о мюзикле «Трехгрошовая опера» Бертольда Брехта и Курта Вайля, чей перевод был заказан академику литературы Раймундо Магальяесу Жуниору. Режиссура поручалась Жузе Ренато. Спектакль имел громкий успех в Сан-Пауло, в труппе играли знаменитости, и актерский ансамбль Рио-де-Жанейро, также состоявший из звезд первой величины, выступал не хуже. Представление было приурочено к торжественному открытию театра «Зал Сесилии Мейрелес» в районе Лапа. Пауло играл слепого попрошайку — роль маловыразительную, но имя его стояло в программе рядом с именами великих. После долгих репетиций все были готовы к премьере. Накануне актеров, занятых в спектакле, пригласили в телестудию самого влиятельного канала Рио, чтобы они сыграли одну сцену в прямом эфире. В назначенный час выяснилось, что отсутствует актер Освалдо Лоурейро, исполнявший в спектакле зонги, и лишь Пауло знает наизусть текст «Баллады Мэкки-Ножа». И вот, его номер стал гвоздем телепередачи! Успех «Трехгрошовой оперы» еще больше укрепил его в убеждении, что он верно выбрал себе профессию.
Он вновь поселился в родительском доме, название спектакля не сходило с афиш — и вот тогда-то бес гомосексуальности опять принялся его искушать. На сей раз инициатива шла не от него, а от артиста лет тридцати, тоже занятого в спектакле. По правде сказать, они уже сталкивались раза два, не более, но однажды после представления тот подошел и спросил напрямик:
— Хочешь, пойдем ко мне?..
Застигнутый врасплох неожиданным предложением, Пауло согласился:
— Пошли.
Ту ночь они провели вместе. Несмотря испытанное волнение, Пауло, как он вспоминал позднее, чувствовал скорее отвращение, как бы видя себя со стороны в объятиях мужчины, когда они занимались сексом и поочередно овладевали друг другом. На следующий день Пауло вернулся домой в еще большем смятении, чем раньше. Он не почувствовал никакого удовольствия и продолжал терзаться, пытаясь понять, гомосексуален он или нет. Несколько месяцев спустя он вернулся к решению этой задачи и на сей раз выбирал объект для новой попытки из коллег по сцене. В гостях у одного из артистов, в квартирке на Копакабане, Пауло вновь ощутил ужасное стеснение, когда партнер предложил принять вдвоем ванну. Всю ночь Пауло было неловко. Солнце уже заглядывало в окна квартирки, когда им наконец удалось совершить задуманное, и Пауло Коэльо убедился — теперь уже навсегда — в том, что однополая любовь не для него.
Удивительно, но человек с серьезными сомнениями относительно собственной половой ориентации продолжал пользоваться феноменальным успехом у женщин. Он расстался с Марсией, прекратил встречи с Ренатой и продолжал жить гражданским браком с Фабиолой, которая, кажется, день ото дня становилась все краше. Двоеженец-скороспелка, он к тому же воспылал страстью к Женивалде из штата Сержипе. Некрасивая, но обворожительная, Жени своими речами пьянила слух «интеллектуалов», завсегдатаев злачных мест «Пайсанду» и «Цеппелина». После месяца ежедневной бесплодной осады ему удалось наконец привезти ее на выходные в дом дяди Жузе в Араруаме. Как же удивился Пауло в первую ночь, когда Жени, такая на вид опытная, зрелая, всезнающая женщина, шепотом попросила его действовать осторожно и бережно, ибо он — ее первый мужчина. Подходящих мест для свиданий не было, и их «медовые месяцы» прошли, хоть и не в комфорте, зато плодотворно — в самом прямом смысле слова: в начале июня Жени позвонила и сообщила, что ждет от него ребенка. И Пауло вдруг понял, что хочет стать отцом, но не успел ей в этом признаться, как она заявила, что собирается сделать аборт. Он предложил встретиться и поговорить, но Жени была непреклонна — решение окончательное, к тому же она желает поставить точку в их отношениях. После чего она бросила трубку и исчезла, словно ее никогда и не существовало.
Так Пауло неожиданно для себя снова оказался в трудном положении. Взволнованный известием о беременности, а потом и внезапным исчезновением Жени, он бросился на поиски и узнал, что его возлюбленная вернулась на родину, в город Аракажу, где и намеревалась совершить задуманное. Страстно желая отговорить ее, он впал в депрессию: невозможно было ни разыскать женщину на расстоянии в две тысячи миль, ни связаться с нею. Изредка случались всплески эйфории. Именно это состояние — страница за страницей — фиксировал дневник, свидетель его бессонных ночей:
Я дышу одиночеством, облачаюсь в одиночество, испражняюсь одиночеством. Полное дерьмо. Я никогда не чувствовал себя так одиноко. Даже в те горькие и бесконечные дни моей покинутой юности. Что ж, одиночество мне не в новинку. Вот только я здорово устаю от него. В скором времени я совершу нечто безумное, что ужаснет мир.
Хочу писать. Но для чего? Зачем? Я один, экзистенциальные вопросы занимают мой мозг, и во всей этой какофонии я различаю одно желание: умереть.
Драматические отрезки жизни чередовались у него с радостными событиями. Редкие и достаточно короткие, эти мгновения оптимизма фиксировались без малейшего намека на скромность: