Магистр Жак де Моле

Жаринов Евгений Викторович

Разбудил Беранжера Соньера оглушительный грохот. Но прежде чем воспринять этот грохот как простой стук в дверь, производимый слабой женской рукой, Соньеру следовало совершить немалое усилие над собой и вырваться из объятий утреннего кошмара, как вырывается на поверхность воды пловец, решившийся нырнуть как можно глубже за причудливой раковиной, показавшейся на самом дне человеческого я. Привиделось священнику, будто старый Буде лезет по высокой лестнице на крышу собственного дома, а лестница тем временем все вытягивается и вытягивается, становится все выше и выше, как лестница Иакова. И вот плеч старого друга уже коснулось легкое облако, и луч солнца позолотил его голову. Затем взор Соньера вновь спустился к земле, и он увидел у самого основания лестницы фигуру рыцаря с длинной бородой и с такими же длинными прядями седых волос. На рыцаре поверх кольчуги была грубая холщовая накидка белого цвета с вышитым на груди и спине красным крестом. Неожиданно рыцарь повернулся к

Соньеру, освободил одну руку и сделал соответствующий жест, приглашавший священника последовать за его другом на небо. Беранжер почувствовал, как ужас сковал все его тело. В одно мгновение небо помрачнело, синие молнии заходили среди туч, подул ветер, который перешел в самый настоящий шквал, сверху раздался крик падающего Буде, а лицо Магистра исказилось гневом и с каждым новым раскатом грома оно становилось все ужаснее и ужаснее. Гром тем временем нарастал... И тут Соньер почувствовал облегчение. Он вдруг понял, что хозяин сцены не Магистр, а он, Беранжет Соньер, и что в любую минуту в его власти прекратить всю эту фантасмагорию. Дело в том, в грозных раскатах грома Беранжер, обладая тонким музыкальным слухом, уловил легкую фальшь: в потустороннем грохоте ударных в оркестре угадывался звук неожиданно захлопывающейся от резкого дуновения ветра двери. В интонациях мертвого звука вдруг послышались оттенки звука живого и вполне реального. Соньер вздохнул с облегчением и наконец-то смог, хотя и с трудом, разлепить тяжелые веки, будто кем-то смазанные накануне медом. Раскрыв широко глаза, он понял, что громовые раскаты - это настойчивый, хотя и не очень громкий, стук в дверь. Накинув халат, священник спустился вниз. На пороге его встретила какая-то женщина. Мартовский день ещё только появлялся на свет сквозь густую пелену холодного тумана. Соньер никак не мог понять, в чем дело и почему эта женщина, словно посланец с того света, вся, будто саваном, окутанная пеленой тумана, сейчас стояла на пороге его дома. С трудом он начал вслушиваться в то, что она говорит и сквозь всхлипывания наконец разобрал смысл: ночью его друг аббат Анри Буде отдал душу Богу.

Халат от неожиданности распахнулся, и женщина увидела несвежее белье молодого служителя церкви. Вновь потеряв всякое ощущение реальности, Соньер принялся сновать из угла в угол, бормоча при этом бессвязные слова, а бедная женщина, выполнившая прискорбную миссию вестника из трагедии эпохи классицизма, от смущения, горя и недоумения буквально застыла на пороге дома, готовая вот-вот, как супруга Лотта, превратиться в соляной столб.

Итак, священник ходил из угла в угол, а экономка покойного стояла и смотрела на этот живой маятник, боясь произнести хоть слово.

С этого момента призрак аббата Буде стал частым гостем в доме Беранжера Соньера.

Прошло ещё несколько месяцев, и Беранжер Соньер, чувствуя, что сходит с ума, отправился на исповедь к епископу города Каркасона, захватив с собой найденные в церкви Марии Магдалины пергаменты.

II

ВЪЕЗД В ПАРИЖ

Тайна, на которую случайно наткнулся Беранжер Соньер и которая чуть не стоила ему рассудка, своими корнями уходила в далекое прошлое. Чтобы хоть как-то приблизиться к ней, мы должны из века XIX, где застигли нас все вышеупомянутые события, перенестись в век XIV, дабы понять, что удалось раскопать бедному каркасонскому священнику, чей дом стал посещать призрак внезапно скончавшегося друга.

Когда мир был на шесть веков моложе, то обитатели Земли образца XIV века вполне могли сойти за инопланетян. Жизнь человека в ту эпоху была настолько призрачна и мимолетна, что даже не заслуживала серьезного внимания и поэтому городское кладбище было и местом свиданий, и местом развлечений, и местом деловых встреч. Никого при этом не смущал смрадный запах, исходящий из открытых братских могил. Проститутки искали здесь богатых клиентов и находили их, влюбленные целовались и объяснялись в любви. Могилы не зарывали потому, что невыгодно было. Трупы привозили сюда почти без перерыва. Места не хватало и поэтому приходилось отрывать уже старые захоронения, сваливая груды костей в кучу. И подобное зрелище никого не смущало. Momento mori - помни о смерти! Вот девиз эпохи. Находились святые, которые добровольно замуровывали себя в маленьких кельях на кладбище, оставляя лишь небольшое отверстие для воздуха и жалких подачек, дабы подольше продлить собственные страдания. Сам король назначил что-то вроде жалования для двух отшельниц, поселившихся таким образом на кладбище Невинноубиенных младенцев в Париже.

Зато человек в ту эпоху не знал, что такое одиночество. Начиная с рождения и до самой смерти он был включен в жизнь общины и принадлежал либо к цеху ремесленников, либо к купеческой гильдии, либо к рыцарскому ордену, либо к монашескому братству. Никогда человек не чувствовал себя одиноким и не было у него возможности хоть чуть-чуть побыть одному. Даже в спальне нельзя было укрыться от любопытных глаз. Богатые и благородные супруги предпочитали проводить ночи в компании со своими слугами, детьми и собаками, которых любили не меньше, чем детей. Вечерний лай или вой собак средневековый человек

истолковывал с невероятным искусством, пытаясь предугадать в этих звуках свою судьбу. Как мы видели, даже на кладбище мертвых активно включали в жизнь живых. И смерть не давала уединения. А если покойник был грешен, то его вполне могли достать из могилы и наказать как живого. Так, голова мэтра Одара де Бюсси по особому повелению Людовика XI была извлечена из могилы и выставлена на рыночной площади Эдена, покрытая алым капюшоном, отороченным мехом. Мир загробный и мир реальный существовали бок о бок и не имели границ. Когда Франциск Азисский появился в папском дворце, дабы передать устав своего монашеского ордена, то понтифик к этому часу уже успел скончаться. Вручать бумаги было некому. Но святой приказал вложить пергамент в руку покойного, произнеся при этом: "Разве, скончавшись, он разучился читать?"

Можно сказать, что уединение в описываемую эпоху было знакомо лишь отшельникам. Но отшельниками становились немногие, хотя среди них могли быть не только бедные монахи, но и кающиеся короли, и рыцари, и даже купцы.

Та или иная корпорация, цех, братство или орден несли полную ответственность за каждого своего члена. Его грех становился общим грехом, его святость - общей святостью, а при внезапной смерти именно община брала на себя ответственность за жизнь вдовы и ребенка. Великий Данте до конца дней своих так и остался членом цеха аптекарей славного города Флоренции и, говорят, очень гордился этим званием.

Это чувство единения подкреплялось ещё и общим религиозным чувством. Всех объединяло одно - жизнь Христа. Его жизнь и становилась тем образцом, тем эталоном, которому следовало подражать в каждом даже самом малом проявлении повседневности. Так, Генрих Сузо за трапезой, когда он ел яблоко, обыкновенно разрезал его на четыре дольки. Три он съедал во имя св. Троицы, четвертую же посвящал "дитятке Иисусу" и посему оставлял эту дольку с кожурой, "ибо малые дети едят яблоки неочищенными". В течение нескольких дней после Рождества четвертую дольку и вовсе оставляли в покое, так как младенец Иисус в это время был ещё совсем мал, чтобы есть яблоки. В этот период четвертая неочищенная долька оставалась нетронутой за каждой трапезой и посвящалась Деве Марии, "дабы через мать яблоко досталось сыну". Но это ещё не все. Любое питье Генрих Сузо старался выпить в пять глотков, по числу ран на теле Господа нашего. И всегда следовало сделать в конце двойной глоток, и почтить тем самым рану в боку Иисуса откуда истекала и кровь и вода.

Жизнь была проникнута религией до такой степени, что возникала постоянная угроза исчезновения расстояния между земным и духовным, между Богом и дьяволом. Например, церковь издавна поощряла почитание телесных останков святых, и монахи монастыря Фоссануовы, где умер Фома Аквинский, из страха, что от них может ускользнуть бесценная реликвия, обезглавили, выварили, препаровали тело своего покойного учителя, дабы ни один кусочек святой плоти не ушел на сторону. До того, как тело скончавшейся Елизаветы Тюрингской было предано земле, толпа её почитателей не только оторвала и отрезала частички плата, которым было покрыто её лицо; у неё отрезали волосы, ногти и даже кусочки ушей и соски. По случаю торжественного празднества Карл VI раздал ребра своего предка, св. Людовика высокопоставленным гостям и двум своим дядьям, герцогу Беррийскому и Бургундскому. Несколько прелатов получили ногу. После пиршества они принялись к разделу конечности почитаемого святого.

В повышенной религиозности в её абсолютном доминировании даже в обыденной жизни словно скрывалось тайное богохульство. Уже в XIV веке в ходу были распространены статуэтки Девы Марии, которые представляли собой вариант старинного голландского сосуда. Это была маленькая золотая фигурка, богато украшенная драгоценными камнями, с распахивающимся чревом, внутри которого можно было видеть изображение Троицы.

Слова, которые благодаря авторитету блаженного Августина и Фомы Аквинского звучали непререкаемо: "все, зримо свершающееся в этом мире, может быть учиняемо бесами" - приводили христианина, исполненного доброй воли и благочестия, в состояние величайшей неуверенности. Повсюду вспыхивали эпидемии ведовства. Многие короли располагали собственными чернокнижниками и чародеями. Почти все они, чтобы навести порчу, лепили восковые фигурки и протыкали их иглами. Это был распространенный вариант политической борьбы.

Один из инквизиторов утверждал, что каждый третий христианин запятнал себя ересью. По его мнению, каждый обвиненный в сношении с дьяволом, действительно должен был быть виновен. Ибо Господь не мог допустить, чтобы кто-то в подобном деле мог быть невинно осужден. Инквизитор этот был убежден, что по одному виду человека он в состоянии определить, замешан тот или нет в колдовских действиях.

Начало XIV века было ознаменовано тем, что зимой 1306 года неожиданно замерзло Балтийское море. Эта аномалия повторилась в следующем 1307 году, и холодный полярный воздух дохнул на всю Европу. В теплых морях начались небывалые бури, топившие целые флотилии, а Каспийское море вышло из берегов, унося с собой тысячи жизней.