Магистр Жак де Моле
Шрифт:
Голос монсеньера д'Эвро, родного брата короля, вернул Филиппа к реальности:
Мы очень сильно рискуем, сир, возлюбленный брат мой. Денежная реформа, которую Вы решили осуществить, разозлила чернь до крайней степени.
Народ наш терпелив, снесет и это, - ответил король, продолжая смотреть на огонь.
Каждый из европейских монархов, чтобы пополнить казну, уменьшал реальный вес серебра и золота монет, которые чеканили при королевском дворе. В 1295 - 1306 гг. Филипп несколько раз менял всю денежную систему, то изменяя соотношение между счетными единицами и реальными монетами, то чеканя новые монеты и уменьшая содержание драгоценных металлов. Так, серебряный
Турский грош, в 1295 году стоивший 1 су, к 1305 г. стал стоить 3 су. Поэтому в июне 1306 г. король как ни в чем не бывало объявил, что возвращается к монетной системе Людовика Святого и что с 8 сентября ослабевший турский грош будет стоить столько, сколько ему полагается. Одним-единственным ордонансом деньги королевства были обесценены на две трети.
Граф д'Эвро был личностью неординарной. Он обладал трезвым и ясным умом. Черты лица его отличались врожденным благородством и излучали ясный свет, присущий лишь людям духовно чистым. Король любил его общество и всегда обращался к графу, когда требовался совет в каком-нибудь сложном деле.
Ответ короля явно не понравился д'Эвро, и он погрузился в глубокое раздумье. Любой бы другой на его месте, получив такой ответ, больше уже не касался больной темы. Но граф действительно был озабочен нуждами государства и судьбой короля, который, по его мнению, осуществлял достаточно рискованную политику. Этих необузданных порывов, этих необдуманных шагов Филипп остерегался предпринимать, когда была жива его милая Жанна. Он помнил, какую замечательную пару составляли эти два столь дорогих сердцу графа человека.
Специально для них он купил гобелен "Девушка с единорогом", на котором в аллегорической форме передавались все оттенки их отношений. Король и королева очень любили навещать старинный замок д'Эвро в Пьерфонде и подолгу рассматривать обворожительный гобелен, не произнося при этом ни слова.
Все было в той композиции замечательно. Ни одна нить, ни один шов не нарушали общего замысла. Единорог, это воплощение чистоты, мог подойти только к девственнице. И на первом полотне он доверчиво клал голову на колени девушки. И это было подобно лучшим видам Пьерфонда, девственной зелени холмов в самом начале лета, легкому дуновению ветерка в жаркий полдень, прикосновению целительного бальзама к ноющей ране воина.
А на другом полотне единорог уже отходил немного в сторону, словно предчувствуя появление чуждого ему существа. Идилия нарушалась, и девушка с тоской и грустью смотрела в сторону своего друга, который уступал место обезьяне. Так Бог оставляет Адама одного в саду, как плачущего младенца, с тоской и грустью уходя по тенистым дорожкам Эдема от того, кого он изваял из праха с такой любовью.
И вот появлялась, наконец, на полотне обезьяна, этот символ страстей, греха и неизбежности падения. И тогда у короля начинала кружиться голова, он знал, что это он таким образом появился в жизни своей королевы. Король ощущал всю грубость свою, все несовершенство свое по сравнению с той, с которой он сидел сейчас рядом и боялся, что его прогонят. Разве мог он сравниться с единорогом? И страх охватывал все существо его.
Но девушка на полотне не отталкивала обезьяны, а проявляла к ней милость и играла с ней. И тогда рука королевы касалась руки короля, и чудо свершалось: в глазах обезьяны появлялось выражение человеческой тоски, муки, и благодарности, на которую способны лишь грубые звери.
Полотно словно оживало и менялось, как менялись чувства тех, кто смотрел на него сейчас. Но куда тут денешься: Богу Богово, а то, что принадлежит обезьяне, принадлежит только ей. И король видел себя в облике смешного и нелепого животного с длинным крысиным хвостом, грызущим орехи, и нисколько не смущался этим. Разве он мог сравниться с единорогом? Ведь он всего лишь человек, а, следовательно, урод, даже если его и называют красавцем. Король - просто красивая обезьяна и больше ничего. Но и его грубой шерсти касалась рука той, которая ещё совсем недавно гладила божественного единорога, это из её рук он получал лесные орехи.
А затем они выходили на смотровую площадку замка и, держась за руки, как Тристан и Изольда, подолгу смотрели на холмы и небо. Холмы были покрыты лесами и поэтому казалось, будто это застывшие волны расступились перед ними в изумлении. И король знал, что земля Франции принадлежит только ему, а небо, огромное, бескрайнее, изменчивое, хмурое и ясное, но всегда красивое и недосягаемое, небо Франции, принадлежит только ей, его королеве.
И вот королевы не стало, и небо навсегда закрыло врата свои пред безутешным властителем, королем обезьян, Филиппом Красивым.
Как-то после смерти Жанны, Филипп вызвал графа к себе в Лувр поздно ночью. Д'Эвро провели прямо к двери, которая вела в покои короля, и оставили там одного. Таков был приказ. В недоумении граф не знал, что ему делать. Он начал прислушиваться. За тяжелой дверью раздавались какие-то странные звуки, которые были похожи то ли на рыдания, то ли на смех. Когда д'Эвро наконец отважился постучать, то странные звуки тут же прекратились, и король сам вышел навстречу графу, плотно прикрыв за собой дверь.
Зачем Вы здесь, брат мой? Зачем? Что привело Вас в это место греха и мрака?
– начал король, стоя перед графом в одной рубашке. Филипп явно был не в себе, по лицу его стекал обильный пот и в отблесках факела весь облик короля производил зловещее впечатление.
Сир, возлюбленный брат мой, я пришел сюда посреди ночи по Вашему приказу.
А... По моему приказу?..
– искренне удивился король.
– Надо же какая досада. Простите меня, мой дорогой брат, но я совсем забыл, зачем звал Вас. Впрочем, это и неважно. То есть совершенно неважно. Дела подождут. Ночь создана для другого. Сейчас властвуют другие силы, и я не хочу, граф, чтобы они хоть как-то были причастны к Вам. Простите. Умоляю Вас, простите меня за необдуманный шаг и за то, что я побеспокоил Вас в столь поздний час. Злые духи. Это все они, понимаете? Там, за этой тяжелой дверью, граф, их очень много. Очень. Уверяю Вас. Я как святой Антоний в пустыне. Они все время хотят совратить меня с пути истинного. Слышите, как они скребутся? Слышите?
При свете факела граф увидел блеск безумства во взгляде Филиппа и почувствовал, как холодок пробежал у него по спине.
Впрочем, ступайте. Ступайте. Я с этой нечестью справлюсь сам. На то я и король. Это мое бремя, и я ни с кем не хочу делиться. Даже с Вами.
И Филипп вновь направился к двери своей опочивальни, всем своим видом давая понять, что аудиенция окончена.
Когда граф, подавленный увиденным, собрался уже уходить, дверь вновь медленно открылась и в проеме показалась голова короля.