Магия книги

Гессе Герман

Ни в коей мере я не предполагаю, что все мысли и соображения, высказанные здесь, сознательно имел в виду сам Достоевский! О нет, ни один великий провидец и сочинитель никогда не умел до конца истолковать свои видения!

И наконец, я хотел бы не только упомянуть этот тревожный, опасный момент неизвестности на переходе между ничто и всем, но и кратко описать, каким образом в этом мифическом романе, в этом сне человечества, воссоздан порог, который ныне переступает Европа, и, кроме того, отметить присущее всей этой книге ощущение и предчувствие богатых возможностей нового.

В этом отношении особенно удивительна фигура Ивана. Вначале перед нами современный, благоразумный, культурный человек, холодноватый, разочарованный, слегка скептически настроенный, слегка пресыщенный. Но мало-помалу он становится моложе, горячее, значительнее, в нем все больше карамазовско-го. Это он — автор поэмы о Великом инквизиторе. Это он от холодной неприязни, даже

презрения к убийце, каковым он считает своего брата, приходит к глубокому чувству собственной вины и казнится ею. И он же крайне ярко и совершенно необычайно переживает душевный процесс столкновения со своим бессознательным. (Вокруг этого все и вертится! В этом и состоит смысл заката старого мира и рождения нового!) В последней книге романа есть на редкость странная глава, в которой Иван, вернувшись от Смердякова, обнаруживает у себя дома черта и долго беседует с ним. Черт — не что иное, как бессознательное Ивана, всколыхнувшаяся масса куда-то канувших и, казалось бы, забытых душевных переживаний. И Иван это сознает с удивительной ясностью и заявляет об этом вполне внятно. Но ведь он разговаривает с чертом, ведь он верит в него — ибо что внутри, то и снаружи! — он возмущается, негодует и даже швыряет стакан в черта, хотя сознает, что тот — в нем самом. Думаю, нигде во всей художественной литературе диалог человека с образом его бессознательного не воссоздан более ясно и наглядно. Этот разговор с чертом, эта готовность Ивана (несмотря на раздражение) искать с ним взаимопонимание — и есть тот путь, который Карамазовы призваны указать нам. В романе Достоевского бессознательное пока еще является в образе черта. Это правильно, так как усмиренный, культурный и нравственный человек все вытесненное и живущее в его подсознании полагает сатанинским и ненавистным. Но, например, соединив черты Ивана и Алеши, мы получили бы уже более высокую, более плодотворную позицию, которая и создает почву для грядущего нового. И тогда бессознательное станет уже не чертом, а богочертом, демиургом, который был всегда, который рождает все. Заново установить понятия добра и зла — задача не Вечного, не демиурга, это дело человека и его богов, что помельче.

Не одну страницу можно было бы посвятить здесь еще одному, пятому Карамазову, ибо он играет в книге важную, причем жуткую роль, хотя и остается в тени. Смердяков, незаконнорожденный Карамазов. Это он убил старика. Он убийца, верящий в Бога вездесущего. Это он может наставить в божественных и самых жутких вопросах даже такого образованного и знающего Ивана. Он самый хилый и болезненный и в то же время — самый знающий из всех Карамазовых. Но в этом очерке недостаточно места, чтобы воздать по заслугам также и ему, самому жуткому Карамазову.

Книга Достоевского неисчерпаема. Я мог бы целыми днями искать и находить в ней все новые черты, свидетельствующие все о том же. Одна из них, прекрасная, даже восхитительная, только что пришла мне на ум: истеричность матери и дочери Хохлаковых. Карамазовская стихия, зараженность всем новым, больным, дурным, воплощена здесь в двух фигурах. Мать — просто больная женщина. У этой натуры, прочно укорененной в традиции и старине, истерия не переходит границ болезни, слабости, глупости. Но у ее великолепной дочери уже не упадок сил, а избыток их, нереализованные возможности оборачиваются истерией и проявляются как болезнь.

Переживая сложное время между детством и зрелостью, в опасных, болезненных чудачествах и фантазиях дочь идет гораздо дальше, чем заурядная мать, и все-таки даже самые ошеломляющие, самые злые и бесстыдные выходки дочери отличают невинность и сила, которые определенно обещают плодотворное будущее. Мать Хохлакова — истеричка, ее впору отправлять в санаторий, вот и все. Дочь — нервнобольная, и в ее болезни проявляются благороднейшие, но подавленные порывы.

И что же, эти-то процессы в психике вымышленных книжных персонажей якобы означают закат Европы?!

Несомненно. Они — такие же знаки его, как весной любая травинка, если на нее устремлен взор человека духовно зоркого, — знак жизни и ее вечности, а сорванный ноябрьским ветром листок — знак смерти и ее неизбежности. Возможно, весь «закат Европы» будет «только» внутренним, перевернет «только» душевную жизнь одного поколения и не пойдет дальше переосмысления обветшавших символов, переоценки ценностей. Что ж, причиной гибели античности, этой первой блистательной формы европейской культуры, был не Нерон, не Спартак, не германские племена, а «только» принесенный из Азии росток мысли, простой, древней, бесхитростной мысли, которая зародилась гораздо раньше, но лишь в ту эпоху приняла форму учения Иисуса.

Если кому-то угодно, вполне можно изучать «Карамазовых» и как явление литературы, «как художественное произведение». Если бессознательное целого континента и целой эпохи явилось кошмарным вещим сном пророку-сновидцу и исторгло у него жуткий хриплый вопль, то, разумеется, можно изучать этот вопль и вооружившись критериями учителя пения. Вне всякого сомнения, Достоевский был, помимо прочего, высоко одаренным писателем, несмотря на чудовищные огрехи, какие можно найти в его книгах и каких не бывает, например, у Тургенева, значительного писателя, но только писателя. Пророк Исайя также весьма одаренный писатель, но это ли важно? У Достоевского, и в частности в «Карамазовых», встречаются почти неестественно безвкусные места, каких никогда не найдешь у художников слова, они, впрочем, попадаются лишь там, где и автор, и читатель уже по ту сторону искусства. И все-таки этот русский пророк вновь и вновь заявляет о себе как художник, как художник мирового уровня, и испытываешь странное чувство, подумав о том, что в те годы, когда он уже написал все свои книги, великими европейскими писателями считались у нас совсем другие авторы.

Впрочем, я уклонился от темы. Я хочу сказать: быть может, чем меньше черт художественного произведения в подобной книге о мире, тем более истинны ее пророчества.

И все равно, даже «романное», даже фабула, «вымысел» «Карамазовых» говорят столь много, сообщают о столь важном, что мне кажется — это не что-то намеренное, не вымысел ка-кого-то человека, не произведение писателя. Один пример — но им все сказано: главное в романе то, что Карамазовы невиновны!

Карамазовы, все четверо, отец и сыновья, — подозрительные, опасные, ненадежные люди, у них странные порывы, странная совесть и странная бессовестность, один — пьяница, другой — развратник, третий — фантазер, чуждый мирской суеты, наконец, четвертый — потаенный сочинитель богохульных писаний. Большая опасность таится в них, в этих странных братьях, они таскают за бороду случайных встречных, бросают на ветер чужие деньги, кому-то угрожают убийством — и все же они невиновны, и все же они, все четверо, не совершили ничего действительно криминального. Убийцы во всей этой большой книге, где речь идет почти сплошь об убийствах, воровстве и виновности, убийцы и виновные в убийстве — только прокурор и присяжные, только эти представители старого, доброго, проверенного временем порядка, безупречные граждане и люди. Они выносят приговор невиновному Дмитрию, они издеваются над его уверениями в невиновности, они — судьи, они по своему закону судят Божий мир. Они — те, кто пребывает в заблуждении и совершает страшную несправедливость, они-то и становятся убийцами — из душевной черствости, трусости, тупой ограниченности.

Это не вымысел, и уж точно не литература. Тут нет бьющей на эффект изобретательности, как в детективных романах (а книги Достоевского являются и таковыми), нет и сатирической остроты благоразумного автора, который, засев в укрытии, разыгрывает из себя критика общественных порядков. Все это мы слыхали, нам этот тон знаком, и он давно не внушает нам доверия! Здесь — другое: у Достоевского невиновность преступников и вина судей не служит неким хитроумным сюжетным построением, а является ужасным фактом, он возникает в тайных глубинах, зреет исподволь и почти внезапно, чуть ли не в последней книге романа вырастает перед нами, словно каменная стена, словно вся боль и вся бессмыслица мира, все страдание и безрассудство человечества!

Я сказал, что Достоевский, собственно говоря, не писатель, или, что не это в нем главное. Я назвал его пророком. Трудно объяснить, что это, собственно, значит — пророк! Мне кажется, вот что: пророк — это больной человек, и Достоевскому действительно была свойственна истероидность, доходившая почти до эпилепсии. Пророк — особого рода больной, утративший здоровое, позитивное, благодетельное чувство самосохранения — сущность всех буржуазных добродетелей. Таких людей не должно быть много — не то наш мир разнесет в щепки. Больной такого рода, как бы его ни звали — Достоевский, Карамазов, либо еще как-то, — наделен странным, тайным, болезненным, божественным даром, за что в Азии безумцев глубоко почитают. Он предсказатель будущего, ведающий. Народ, эпоха, страна, часть света сформировали пророка как свой особый орган чувств, вроде щупальца, странный, немыслимо нежный, немыслимо благородный, немыслимо уязвимый, страдающий орган, какого у других людей нет, вернее, у других людей, на их счастье, он остался недоразвитым. Это мантическое осязание не следует понимать примитивно, считая глупостью вроде телепатии или трюком, хотя этот дар, конечно, может проявляться и в подобных диковинных формах. Вернее будет сказать, что подобный «больной» истолковывает движения своей души в обобщенном и общечеловеческом смысле. У всех людей бывают видения, у всех людей есть фантазия, все люди видят сны. И любое видение, любой сон, любая фантазия и мысль на своем пути из нашего бессознательного в наше сознание может претерпеть тысячи различных толкований, и каждое из них может быть верным. Провидец и пророк не истолковывает свои видения в перспективе своей личной судьбы, и свой страшный сон он понимает не как предостережение о личной болезни, личной смерти, а как весть о грядущей гибели всего целого, чьим органом, щупальцем, он является. Этим целым могут быть семья, партия, народ, а может быть все человечество.