Магия скорбит
Шрифт:
— Как будто сидел на цепи и выбрал ее до конца, — ответил Рафаэль, пальцами барабаня на приборной доске какой-то быстрый ритм.
— Это, вероятно, означает, что он как-то привязан к местности. Наверное, надо пойти и посмотреть.
— Пойдем. — Рафаэль поежился. — Вряд ли у тебя есть запасные шмотки?
— О шмотках надо было думать до того, как решил перекинуться человеком.
Снова та же грешная усмешка.
— Я так всегда мечтал оказаться при тебе голым, что не мог упустить шанса.
Я запустила
— Как ты всегда полон сам собой!
— Меня как раз интересует сделать так, чтобы мной была полна ты.
Я себе это представила, и у меня мозги закоротило, вышибая рациональные мысли.
— Кстати о том же: у тебя что-то на губах. Посмотри-ка в боковое зеркальце, что это там?
Он глянул — и у него отвисла челюсть. Губы оказались сплошь черные. Густая черная линия маркера подчеркивала глубоко посаженные глаза, и черная слезинка слетала с левой скулы. Он дотронулся до щеки, оттянул слегка, превращая лицо в плоскую маску, чтобы рассмотреть слезинку, посмотрел на меня — и взорвался смехом.
Я стояла на капоте джипа и медленно обводила биноклем сетку лощин. Джип я поставила на краю неглубокой расселины, слегка не доезжая до места, где Цербер чуть не выгрыз у нас кусок заднего сиденья. Рафаэль, все так же сияя нагой красотой, сидел на пассажирском сиденье и выдергивал из книги случайные фактики про Аида.
— Забавный мужик, Аид этот. Свою жену он просто умыкнул.
— В Древней Греции жизнь была куда проще, если ты бог. Наверняка у него был еще целый гарем любовниц.
Ветер доносил вихри ароматов от Рафаэля: легкий мускус пота, восхитительные испарения кожи… мне что-то трудно стало сосредоточиться.
— Вот это нет, — возразил Рафаэль, перевернув страницу. — На самом деле он не трахался направо и налево. Его женой была дочь Деметры, богини молодости, плодородия и урожая. Аид украл Персефону, Деметра тогда запретила растениям расти, обрекая всех на голод и в конце концов достигли компромисса: Персефона полгода с ним под землей, и полгода с матерью. Он ее имеет всего шесть месяцев из двенадцати и при этом ей верен. Наверное, секс там классный должен быть.
Я опустила бинокль, чтобы закатить глаза к небу:
— Ты о чем-нибудь вообще думаешь когда-нибудь, кроме секса?
— Конечно, думаю. Иногда думаю, как бы хорошо проснуться рядом с тобой. А иногда — как тебя рассмешить.
Я начинала уже жалеть, что спросила.
— Да, еще я иногда есть хочу. А иногда мне бывает холодно, — добавил он.
Мое внимание привлекло белое пятнышко, и я подкрутила бинокль. Дом. Двухэтажный особняк, с виду неповрежденный, на дне лощины. Мне была видна только крыша и небольшой кусок верхнего этажа.
Интересно.
— Кейт была права: греки боялись этого типа до судорог. Чтобы не называть его по имени, они придумали ему названия: Тот, Кто Богат, или Печально Известный, или Правитель Большинства, — ну, и так далее. Надежный путь разозлить Аида — это украсть у него одну из теней — душ то есть — из его царства, или же отвертеться от смерти. Вот один хмырь по имени Сизиф пару раз сумел обхитрить смерть, и за это Аид его приставил волочить на гору здоровенный валун. Каждый раз, как Сизиф уже почти доползает до вершины, камень скатывается, и приходится начинать сначала. Отсюда и пошел термин «Сизифов труд». Надо же, а я и не знал.
Он мне показал страницу. Там сидели на простых тронах мужчина и женщина, и сбоку от этой пары лежал Цербер. С другой стороны от тронов стоял ангел с черными крыльями и огненным мечом.
— Это кто?
— Танат. Ангел смерти.
— Не знала, что у греков были ангелы.
Я снова стала рассматривать дом — и как раз вовремя. Из лощины слева от дома вышел Цербер, мне еле была видна его спина. Он прошел мимо здания и стал описывать вокруг него круги.
— Вижу какой-то дом, — сказала я.
Рафаэль с нечеловеческим проворством оказался рядом со мной. Я передала ему бинокль, он выпрямился — почти на фут был меня выше. Стоять рядом с ним было тяжелым испытанием: его ароматы звенели во мне, тепло его тела проходило через одежду, а кожа его почти светилась. Все в нем говорило мне: «твой мужчина». Это не было рациональным, это слышала животная я, а мне положено быть больше, чем животным.
— Черт меня побери, — сказал он тихо. — Вот он, бобик. Кружит и кружит. Интересно, что там в доме-то?
— А мне интересно, почему он просто не зайдет и не возьмет, что ему нужно.
— Вот это, я думаю, мы и должны узнать. Андреа?
— Да?
Хоть бы он еще меня по имени не называл.
— Отчего ты закрываешь глаза?
Оттого что ты стоишь рядом.
— Мне так легче думать.
Почувствовав, как меня обдало теплом, я поняла, что это он ко мне наклонился. В голосе его звучала этакая тихая мужская хрипотца, невероятно интимная.
— А мне показалось, что ты стараешься не думать.
Я открыла глаза. Прямо передо мной горели эти две темно-голубые радужки.
Подняв руку, я надавила указательным пальцем ему на грудь. Рафаэль соскользнул по капоту, выгнутому изнутри ради размещения двигателя на заряженной воде, и пришлось ему с капота спрыгнуть, приземлившись с грацией гимнаста.
— Личное пространство, — пояснила я. — Свое личное пространство я защищаю.
Он только улыбнулся.
— Как мы попадем в дом, если пес кружит вокруг акулой? — спросила я.
— Бобик не слишком хорошо видит, — ответил Рафаэль. — Он далеко не сразу нашел трещину, где я прятался, и пришлось еще меня вынюхивать. Нос его мы обдурим, замаскировав свой запах, и тогда сможем подобраться поближе.