"Магнолия" в весеннюю метель

Цирулис Гунар

Воспоминания об Аустре не разогнали мрачного настроения, даже наоборот — усилили мучительное ощущение одиночества. Страх человека без близких впервые ясно и угрожающе возник, когда Кундзиньш поставил последнюю точку в диссертации и увидел впереди две недели отпуска, не заполненные никакими обязанностями, — страх этот, наверное, послужил катализатором дальнейших событий. По сути, уже к концу первого проведенного в Приежциемсе дня ему захотелось пригласить Руту Грош посидеть где-нибудь вдвоем, и с каждой прогулкой вдоль берега желание это становилось все сильнее. Может быть, за чашкой кофе ему удалось бы наконец преодолеть робость и заговорить и о своих чувствах, а не только о проблемах охраны

природы. Конечно, какому же мужчине не нравится, когда его внимательно слушают и понимающими кивками выражают поддержку даже самым фантастическим его проектам? Но в последнее время одного этого ему было мало — хотелось проломить броню молчания привлекательной женщины, заглянуть в ее душу или хотя бы в мир ее дум.

В баре, за бутылкой вина, Кундзиньш действительно кое-что выяснил. Рута — единственная дочь недавно умершего академика Гроша, единственная, кто ухаживал за ним на протяжении последних десяти лет. После всех забот, связанных с похоронами, она получила бесплатную путевку сюда, чтобы хоть как-то прийти в себя. Объяснилось и то, почему Рута недавно наотрез отказалась посмотреть вместе какой-то фильм. Киновед, она давно уже все это пересмотрела. Однако стоило Кундзиньшу попытаться перевести разговор на более интимные темы, как она встала, отодвинула стул и сдержанно улыбнулась.

«Ушедший поезд не догнать. И я сомневаюсь, стоит ли садиться в следующий, — неизвестно, куда еще он завезет… Спасибо за прекрасный вечер!»

Кундзиньш хотел проводить ее. И не только распрощаться у двери, но попытаться войти к ней или пригласить к себе. Можно было бы заварить чай, вместе послушать музыку. Похоже было, что и она страшится одиночества.

И все же он за Рутой не пошел. Вежливо попрощался и остался в баре. Кундзиньш боялся не того, что его отвергнут, но холода непонимания, корректного равнодушия, которое часто читал в глазах бывшей жены. Продолжение без обоюдного влечения… А какие были основания надеяться, что Рута видит в нем нечто большее, чем ненавязчивого спутника на прогулках? Нет, у него не было никакого права переступать за порог приятельских отношений, во всяком случае пока не было.

Он заказал чай. Вскоре к нему присоединился черноволосый Мехти Талимов, у которого тоже распалась компания: секретарша директора института Ирина Владимировна должна была уложить и убаюкать очередной сказкой дочку. И хорошо, что Рута ушла; вся вторая половина вечера помнилась Кундзиньшу как бесконечная вереница тостов и здравиц, так что вряд ли стоило и вспоминать все это.

«Можешь себе представить? — перешел на «ты» Талимов, хотя до того они только раскланивались издали. — Мне, самому горячему патриоту «Магнолии», отводят девяносто третью комнату, а не тысяча сто одиннадцатую — мою, к которой я привык! В которой написал научно-популярную книгу «Я, ты и наш робот», которая вскоре выйдет повторным изданием! Меня пытались загнать в камеру с видом на лес! Меня, старого моряка, который жить не может, не видя моря! Знаешь, я всегда тихий, как ягненок. Но обижать себя никому не позволю. Тогда во мне просыпается лев, настоящий Талимов, мичман военного времени. Может, ты слышал — я служил под Сталинградом в Волжской флотилии, сам командующий в мемуарах вспоминает, как я сошел на берег и привел ему «языка». А эти тут надеялись, что я так просто сдамся…»

Он лихо хлопнул себя по затянутой в полосатую тельняшку широкой груди, потом сердито почесал объемистый живот. «Нет, в моем теле и сейчас живет душа борца. Я ножом взломал замок, оккупировал свою комнату и объявил сидячую забастовку. Сам не выходил и никому не отворял. Эти подсовывали письма под дверь — сперва грозились, потом упрашивали. Наверное, боялись, как бы я не помер с голоду, — не знали, конечно,

что у меня с собой провианта на неделю. А этот подхалим гладкий, Вилис, не может в отпуск уйти, пока все не разложено по полочкам, не осмеливается уехать — нельзя же оставить в вестибюле на чемоданах того беднягу из Литвы, в чьей комнате забаррикадировался сумасшедший Талимов, вторую Брестскую крепость там устроил. Ну, в конце концов уговорили того идти на девятый этаж, у него не та закалка, что у меня. Часа через четыре я пошел к нему мириться и скажу — такому слабаку нечего делать на нашем этаже… Твое здоровье!»

Еще Кундзиньшу помнилось, что и сам он похвалялся своими успехами — что закончил диссертацию и в следующий раз сюда приедет уже доктором наук.

Каким-то образом оказался за столом старый профессор Вобликов и, как всегда, стал сыпать афоризмами собственного сочинения.

«Ценность человека определяется не званием перед именем, а тем, что вслед за этим званием написано».

Кундзиньш и сейчас еще чувствовал, как у него после этого замечания загорелись щеки, но на этом лента воспоминаний минувшего вечера обрывалась. Единственное, чему сейчас можно было безоговорочно верить, — это тому, что он находился в своей комнате и часы показывали одиннадцатый час утра.

Какое счастье, что завтрак пропущен! От одной мысли, что пришлось бы жевать вечный творог с сахаром и диетическую морковную запеканку, ему сделалось дурно и стало теснить под ложечкой.

Кундзиньш осторожно спустил ноги с кровати, сел, увидел на стуле пижаму и заключил, что спал голым. Потом заметил разбросанную по полу одежду. Осторожными шагами вышел в кабинет. Ноги слегка подгибались, но все же выдерживали тяжесть тела. Может быть, сделать зарядку, к которой организм привык, как к повседневному стимулятору?

Кундзиньш встал перед растворенной дверью на балкон, приподнялся на цыпочки и глубоко вздохнул. Кровь прилила к голове, и он едва не потерял равновесия, однако упражнения для рук выполнил с выработавшейся за годы ловкостью. Решился даже на приседания. В этот миг кто-то отворил и тут же затворил дверь комнаты, мгновенный сквозняк взвихрил лежавшие на столе бумаги и вынес их на балкон. Кундзиньш бросился за ними. Балконная дверь с резким стуком захлопнулась за ним, и тихо звякнул защелкнувшийся крючок.

В первый миг это не встревожило Кундзиньша: намного важнее казалось собрать листки блокнота, прижавшиеся к перилам или задержанные неровно уложенными плитками пола. Лишь немногие вылетели наружу и теперь непомерно большими хлопьями снижались к декоративным кустам. Следовало побыстрее одеться и спуститься — пока на них не набрел одержимый манией чистоты садовник. Кундзиньш выпрямился. По спине пробежали мурашки: снаружи, как выяснилось, было не так тепло, как сперва показалось. Да и что удивительного? В тошнотворно синем море, словно взбитые сливки в черничном киселе, еще покачивались пригнанные позавчерашним штормом глыбы льда. Кундзиньш подергал за ручку, но дверь не поддалась. Приблизив лицо к стеклу двери, он увидел, как медленно затворяется дверь в коридор.

Как же так? У него же вошло в привычку запираться изнутри каждый вечер. Сейчас холод уже выгнал из головы остатки дурноты, и в памяти воскресла картина его возвращения: правильно, только наверху он сообразил, что не взял у администратора, ключ от комнаты, снова лезть в лифт не хотелось, и он решил разбудить уборщицу этажа Астру, которая время от времени, особенно когда по вечерам показывали кино, заночевывала в бельевой. Разбуженная зычным голосом Талимова, девушка отперла дверь, впустила Кундзиньша в его апартаменты и пожелала доброй ночи. Такой уж доброй ночь не была, но по сравнению с теперешней ситуацией казалась вершиной счастья.