Маисовый колос

Эмар Густав

— Слушаю, ваше превосходительство.А потом можно отпустить его?

— Можно. Он уже двенадцать часов ничего не ел и теперь достаточно напуган. Это научит его уважать мои распоряжения.

Корвалан с поклоном повернулся и, выйдя из залы, направился в комнату, где, как мы уже говорили, сидел в задумчивости человек, одетый в черное.

Глава VII

ОТЕЦ И ДОЧЬ

После ухода старика Розас помолчал немного, потом снова

обратился к первому секретарю:

— Сделаны извлечения из сообщений из Монтевидео?

— Сделаны, ваше превосходительство.

— И доклад полиции?

— Отмечен, ваше превосходительство.

— В котором часу хотели они сегодня сесть на судно?

— В одиннадцать.

— А теперь без четверти двенадцать, — проговорил диктатор, взглянув на свои карманные часы. До сих пор нет никаких донесений; должно быть, они побоялись выполнить свой замысел, — прибавил он вставая. — Ну, можете уходить... А это еще что за черт? — вскричал он, заметив свернувшегося клубком на полу человека в монашеской рясе. — А, отец Вигуа!.. Не угодно ли вашему преподобию проснуться!

И диктатор нанес сильный удар монаху ногой в бок.

Монах с пронзительным криком вскочил на ноги и чуть было опять не упал, запутавшись в рясе. Секретари удалялись один за другим, подобострастно улыбаясь на грубую выходку его превосходительства.

Розас остался один с мулатом, который отличался маленьким ростом, порядочной толщиной, широкими плечами, громадной головой, лицом с жирными щеками, низким и узким лбом, едва заметным носом и маленькими, заплывшими жиром глазами; вся его безобразная физиономия носила печать глупости и низости.

Это был один из тех кретинов, которыми Розас любил забавляться в минуты досуга.

Бедный мулат, с видом бессмысленного, побитого животного, таращил свои испуганные глаза на диктатора и почесывал ушибленный бок.

Розас смеялся во все горло, стоя перед ним, когда возвратился старик Корвалан.

— Как это вам понравится, — обратился к нему диктатор: его преподобие изволил спать, пока я работал!

— Это очень дурно, — ответил с прежней невозмутимостью адъютант.

— Я его разбудил, а он на это изволит гневаться.

— Он ударил меня, — глухим голосом проговорил мулат, широко открывая свои желтоватые губы, за которыми сверкали два ряда замечательно белых, мелких и острых зубов.

— Ну, ничего, отец Вигуа! — сказал Розас, хлопая его по плечу. — Мы сейчас пойдем кушать, а это, надеюсь, утешит ваше преподобие... Корвалан, доктор ушел?

— Ушел, сеньор.

— Он ничего не говорил?

— Ничего.

— А в каком положении мой дом?

— В сенях восемь человек стражи, в бюро три адъютанта, а на малом дворе пятьдесят человек вооруженных солдат.

— Хорошо. Можешь уходить в бюро.

— А если придет начальник полиции?

— Примешь от него доклад.

— А если начальник...

— Если придет хоть

сам черт, то вы и его выслушаете и донесете мне потом! — грубо перебил Розас.

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Вот еще что...

— Что изволите приказать?

— Если придет Кутино, сейчас же доложи мне.

— Хорошо.

— Теперь ступай... Есть хочешь?

— Благодарю, ваше превосходительство. Я уже поужинал.

— Тем лучше для тебя... Ступай!

Корвалан удалился в бюро, то есть к тем троим отталкивающего вида субъектам, которых мы видели развалившимися в комнате, непосредственно примыкавшей к коридору. Прежде в этой комнате помещалась контора провинциального комиссариата, почему она и сохранила название «бюро»; в настоящее же время она служила дежурной комнатой для «адъютантов» Розаса, который, издеваясь над всеми политическими и гражданскими принципами общества, издевался и над природой, превращая день в ночь, а ночь — в день.

Действительно, днем он спал, а ночью работал или пил и веселился.

— Мануэла! — крикнул диктатор после ухода Корвалана.

Ответа не последовало. Продолжая звать, он вошел в соседнюю комнату, где совершенно оплывшая сальная свеча с нагоревшим шапкой фитилем распространяло слабый желтоватый свет.

— Татита! — послышался из второй комнаты серебристый голосок, и вслед за тем перед Розасом появилась та самая женщина, которую мы видели спящей.

Это была молодая девушка лет двадцати двух, высокая, с тонкой талией, стройная и удивительно грациозная, с прекрасным, умным и ангельски-кротким личиком, утопавшим в массе черных шелковистых волос, с прямым носом, живыми черными глазами и довольно большим, но красиво очерченным ртом. Очевидно, она была очень нервная и чувствительная, но не капризная, как большинство нервных особ.

Малинового цвета мериносовое платье сидело на ней, как влитое, оставляя обнаженными плечи, отличавшиеся такой же мраморной бледностью, как и ее лицо.

Это была дочь Розаса, донна Мануэла.

— Ты никак уже спала? — ворчливо проговорил Розас. — Дождешься ты у меня, что я в один непрекрасный день обвенчаю тебя с отцом Вигуа, которому ты вполне пара по своей сонливости... Мария Жозефа была?

— Была, татита; она просидела у меня до половины одиннадцатого.

— А кто еще был?

— Донна Паскуала с Паскуалитой.

— С кем они ушли?

— Их пошел проводить Мансилла.

— Более никого не было?

— Заходил Пиколет.

— А! Каркаман... дрянь порядочная!.. Кажется, ухаживает за тобой? А?

— Скорее за вами, татита.

— Гм!.. Ну, а еретик Гринго не был?

— Нет, татита, у него званый вечер с музыкой... кто- то у него будет играть на фортепьяно.

— Кто же у него хотел быть?

— Чуть ли не все англичане.

— В таком случае они должны сейчас быть в прекрасном состоянии!