Маисовый колос

Эмар Густав

Немного спустя, он грубо выгнал мулата, заперся в своем кабинете и принялся шагать от одной двери к другой. Он скрежетал зубами, потрясал кулаками, топал ногами, проявляя порывы самого необузданного бешенства.

Глава XI

ДОННА МАРСЕЛИНА

Утро пятого мая было ясное, и свежий ветерок, пропитанный запахом фиалок и жасмина, в изобилии росших на песчаных равнинах Барракаса, разгонял густой и сырой ночной туман.

В течение

всего апреля шли проливные дожди, как будто сама природа хотела способствовать невзгодам, обрушивавшимся на аргентинский народ, и пятое мая было первым хорошим днем за длинным периодом ненастья.

В городе все еще было тихо, хотя ослепительно-яркие солнечные лучи давно уже заливали его. Аристократический Буэнос-Айрес, по справедливости прозванный Афинами Южной Америки, еще спал, точно желая как можно дальше отодвинуть от себя заботы дня.

В глубине его широких и прямых улиц, под навесами зданий, кое-где еще виднелись последние тени, но вскоре перед победоносно наступавшим на них ярким дневным светом должны были исчезнуть и они.

По бирюзовому небу плыли легкие перламутровые и золотистые с розовыми краями облачка, отражавшиеся в зеркальной поверхности Ла-Платы.

Но вот послышался глухой, монотонный стук тележек пригородных поставщиков, привозивших продукты на рынок, начали открываться лавки, зашмыгала прислуга вперемежку с другим мелким людом: город просыпался и приступал к своей обычной деятельности.

Из одного дома на улице Виктории вышел высокий, худой и желтый человек лет пятидесяти и направился к рынку, тяжело опираясь на толстую палку, без которой, казалось, он не мог сделать ни шагу.

Он двигался медленно, с видом человека, вышедшего только подышать свежим утренним воздухом, полюбоваться на давно уже не виданное ясное небо и, кстати, показать свой новый ярко-красный жилет и свои федеральные значки, красовавшиеся у него на груди и на шляпе.

Руки этого человека, очевидно, были очень слабы, потому что он то и дело ронял свою индийскую трость с набалдашником из слоновой кости, которая каждый раз откатывалась назад, так что ему нужно было постоянно оборачиваться, чтобы поднять ее, причем он быстро оглядывал все пройденное им пространство.

С чисто ангельским терпением, подобрав чуть не в тридцатый раз злополучную трость, выскользавшую из его дрожащей руки, старик остановился перед домом дона Мигеля дель Кампо.

На минуту старик в изнеможении прислонился к стене дома, вытащил из кармана платок и начал отирать им свои ввалившиеся щеки и лоб, все время не переставая зорко оглядываться по сторонам. Дав пройти двум разносчикам и женщине с пустой корзиной в руках, он подошел к двери дома и, не воспользовавшись великолепным бронзовым молотком в виде львиной головы, осторожно стукнул в дверь три раза тростью.

Между тем хозяин дома, дон Мигель, уже встал и одевался с помощью своего верного Тонилло, успевшего выполнить все поручения, данные

ему ночью его господином.

— Донна Аврора сама приняла от тебя цветы? — спрашивал дон Мигель, расчесывая свою темно-русую бородку, разделенную пополам на подбородке, согласно предписаниям федерации, старавшейся установить однообразие даже в наружности своих членов.

— Сама, сеньор, — отвечал Тонилло.

— А письмо?

— Письмо она тоже приняла вместе с цветами лично.

— А ты не заметил выражения ее лица: довольное оно было или нет?

— Кажется, довольное сеньор. Но письмо ее сильно удивило, и она спросила, что произошло.

— Бедняжка!.. Как она была одета? Говори мне все... Что она делала, когда ты явился к ней?

— Сеньорита стояла во дворе перед жасминовым боскетом и разворачивала свои папильотки...

— О милая кокетка! Ну, а потом?

— Потом... да больше ничего, сеньор.

— Как ничего! А в чем она была одета? Я же тебя именно об этом и спрашиваю.

— В белом с зелеными полосками пеньюаре, накинутом на плечи.

— А!.. Ну, теперь я ясно могу себе представить ее и счастлив на весь день... Она восхитительна в белом! А потом что?

— Более ничего, сеньор.

— Ты дурак, Тонилло!

— Но, сеньор, на донне Авроре, право, более ни чего не было.

— Этого быть не может. Ножки ее во что-нибудь были обуты... в туфельки или в ботинки? А на шее у нее, наверное, была какая-нибудь косыночка, ленточка или, вообще что-нибудь в роде этого, что обыкновенно надевается молодыми доннами. Ты должен был все заметить: ведь ты знаешь, что я заставляю тебя передать мне в точности каждую подробность, касающуюся донны Авроры.

— Виноват, сеньор, я...

— Ну, хорошо, оставим это и перейдем к другому… Кого ты еще видел у нее в доме?

— Ее горничную и дона Кандидо.

— А! Моего учителя чистописания, доброго гения моих ученических тетрадей! Говорил ты с ним, Тонилло? Узнал, зачем он туда приходил?

— Говорил. Он сказал мне, что ему очень нужно было вас повидать и что он был здесь в шесть часов утра, но не достучался; потом он заходил в семь часов, но опять не мог достучаться. Теперь он ходит по окрестностям, выжидая, когда можно будет видеть вас.

— Черт возьми! Очевидно, он еще не бросил своей привычки мучить меня... Хотел поднять меня в шесть часов, чтобы поболтать! — Когда он опять придет, попроси его в кабинет, а донну Марселину можешь ввести сюда.

Сделав это распоряжение, дон Мигель надел синий шелковый халат, который очень шел к нему.

— Ввести ее сюда? — спросил Тонилло, боясь, что ослышался.

— Да, именно сюда, мой целомудренный дон Тонилло. Я кажется, говорю с тобой на понятном языке. Когда донна Марселина придет, смотри, чтобы и эта дверь была хорошо затворена, и дверь в кабинет... Да вот и она! Пойди, встреть ее, — добавил дон Мигель, услыхав шелест шелкового платья.