Макарыч
Шрифт:
— На што в науке ево держали? — горько выдохнул Акимыч. — Вконец малый умом тронулся. С грязью смешался.
— Да не смешалси. Слюбилси. С грязи я б выволок. Душу-то как от ей оторвать?
— Нешто управы на Кольку не имеишь?
— Припоздали. Спортился вконец.
— К тебе-то как?
— Навроди опамятовался. Вилси вокруг. Ну да я забыл про паскудство. Отлегло.
— То-то и оно. Прощаитца ему много.
— В отряди ихнем б ы л. Добрый там ребяты. На хронти бились. Нонче с Колькой Андрей работать. По вахтам разделились. За начальников сделались. Мине звали остатца, — задрал Макарыч бороду.
— Зачем же? — удивился Акимыч.
—
— Может, зазря отрекся? Сгодился б им. Подмог. И Колька все ж на виду стал бы.
— А Марью на каво поручу?
— С ей бы ехал к им.
— Ого! Бабе там и вовсе несподручно. К тому жа там, окромя кошки, бабы в жисть не бывало. Че делать стала б?
— Едово варить зачала. Ей-то легше, чем нашему брату.
— Мужиков обиходить лишь с виду легко, — вставила Авдотья.
— Нехай дома будить. Нече серед мужиков толчись.
— А я и не согласная б туда ехать. Хоть и просил бы. Не лежит моя душа к тайжи щ е. Тут ровно нечисть маемся, еще куда-то в самую глушь не доставало забраться. После слышанного моя нога там не будет.
— Марьюшка, касатка, не зарекайся. Хто знаит, как в жисти получитца? Оно, ить знаишь, Бог свое, а черт свое. Нешто наперед узреть? Я тож сказывал — не надо мне бабу. А судьба взяла и по- своему.
— Не жалкуешь ноне-то?
— За доброе на судьбину не серчают. Все от ее да от Бога. Вона седни селом ехали, глядь — детва во дворе орет. Слезами умывается. Сошел я с телеги и к ним. А ребятишки и сказать ничево путнево не могут. Оказалось, отец с войны возвернулся и бабу за шкоду колотит. Детва в рев и вдарилась. Покуда суть да дело, вошел в избу. К мужику тому кинулся. Бабу отнял. Говорю — што творишь, пес?! Детва во дворе ревом ревет, изошлась кричамши, ты ж с бабой расправу чинишь. Нашел с кем тягаться. Покудова я его вразумлял, ево баба на меня с кулаками кинулась. На што, говорит, старой злыдня, в чужу хату не спросимшись всу н улси? Мой мужик, мы и разберемся. Иди отсюдова, покуда не покалечила. Ну я и ушел. Иду двором, а они, слышу, хохочут. Тьфу ты, думаю, опять в окаянство влез.
— Ну и глупой мужик-то, коль бабе повадку дал. Оне, што кошки, повадютца по чужу сметану, кольем не вышибишь с их спесь.
— Я ж усмирить хотел. Ребят пожалел.
— Ништо. Ети с ню хаютца опять.
— То опосля докумекал.
— Так ты завсегда в зад умен.
— Пошто ты эдак на меня?
— То долго те припоминать. Сколь раз тибе сказывал — идешь куда, али едешь, не сворачивай на крик. Ить вся борода с таво заплевана. Нетто позабыл?
— Дак разе худова хотел?
— Кажному своя судьбина. Свои радости и свои наказанья. Все от Бога, так хочь ему не перечь. За то битой да охульнай был. Про сибе заботься да про Авдотью. Тута мужиком становись, коль нужда будит. С ума соскочил. Мужа с бабой разнимать удумал. Оне б вдвух из тя, худосочнава, дух могли ба выпустить.
— Ныне жисть с меня не просто выбить.
— То-то зрю петушисси.
— Вдругоряд умней буду, — пообещал Акимыч.
Женщины накрывали на стол. Двигались тихо, бесшумно. Умолкли и лесники, а в окно, споря со светом свечи, вползла румяная, будто в бане отпаренная, луна. Она высветила бороду Акимыча, та вспыхнула серебром, заискрилась. Темные губы старика ожили. Зашевелились волосато. Поди узнай, что шептал Акимыч. Долгое одиночество приучило его разговаривать с самим собой. Может, и сейчас старая привычка сказалась. Дала знать о себе. А может, в неверном свете виделся ему Колька, его
Не слыша команды сверху, насторожилась вахта. Пока вызывали врача из города, Кольке становилось хуже.
— Не глянул я тогда на него. Рванул, а канат и захлестнул. Так ведь мог совсем руки лишиться, — то ли винился, то ли оправдывался бурильщик.
Но его не слушали.
— Езжай за стариком. Он, может, и вылечит. Врача пока дождемся! Вон ветер какой. Полетит ли? На вездеходе верней. Да жми на всю катушку, — просил Андрей водителя.
Врач уже прилетел, когда вспотевший упаренный вездеход развернулся перед будкой. Из него пулей выскочил лесник.
Колька лежал в постели. Желтый, словно кусок воска, он слабо улыбнулся Макарычу.
Врач готовился сделать укол. Шприц в его руках пускал фонтанчик.
— Чево ты тут удумал? — подошел к нему лесник.
— Видите сами.
— Каво вливать порешил?
— Морфий.
— Че такое?
— От боли. Сестра, рука обработана? — не обращая внимания на лесника, спросил врач.
— Нет, еще кровь не остановили.
— Куды вы годный, клистоправы! А ну, сторонись! — Лесник подошел к Кольке, оглядел похолодевшую руку и рану. И вдруг закрутил ее вверх так, что парень застонал от боли.
— Ништо, сынок, малость стерпи.
Кровь быстро перестала сочиться из раны.
— Сестра, марганцовку!
— Подь с ей знаешь куды? Моя марганцовка завсегда при сибе, — похлопал себя лесник пониже живота, повернувшись к медсестре, сказал: — Ты ба, краля, на воздух вышла. Чево при мужиках торчишь? Иди, иди, касатка, ишо наглядисси на мужичью голь, коли Бог дасть.
Та, покраснев, вышла. А Макарыч помочился на рану. Врач, ошеломленный, ничего не мог понять. Придя в себя, возмутился:
— Что тут происходит? Кто вам позволил прикасаться к больному? Вы даже руки не мыли.
— Нече глотку рвать! Не то заткну, — двинулся на врача лесник.
— Кто меня вызывал? — продолжал возмущаться врач.
— Ну вызвали, да не стоило, — не выдержал Андрей.
— Возьмите спирт. Протрите рану. Заражение может получиться.
— О! То ладно! Спирт завсегда гож, — взял Макарыч пузырек и стал искать кружку.
— Вы что?
— Ты дал! А уж куды ево приспособлю, не твово мозга забота. Нетто мужика снаружи спиртом
трут? Ево внутря льют. То и от болев и для сна. Ты ж, шут холощенай, умом свихнулси.
Макарыч угостил спиртом Кольку. Тот вскоре уснул. Притащив теплого пепла от костра, лесник присыпал им руку парня. Обвязал полотенцем.
Как ни артачился врач, Макарыч так и не подпустил его к Кольке. Пришлось улетать. А лесник, оглядывая утром руку парня, довольно улыбался:
— То-то чисто сработано. Заживеть, што на кобеле.
Макарыч не скрывал своей радости. Рука у Кольки заживала. И Андрей все настойчивее уговаривал лесника остаться на буровой.