Макарыч
Шрифт:
— То как жа! Помню! Штоб те хорек в миску влез, — ругнулся Макарыч.
А было так. Отказали как-то у Макарыча ноги. Вконец слушаться перестали. Он в то время у Акимыча гостевал. Тот и порешил выходить. Набрал мурашей в банку, залил их спиртом, а через три дня решил натереть настоем ноги Макарыча. С букашками все сглотнул. Может, оно б и обошлось. Не скажи Акимыч, что в банке было.
Не ходили ноги, а тут сами Макарыча из избы вынесли. До зеленых огней в глазах мурашами на завалинку плевался. До того долечился, что в избу по-мурашьи, на четвереньках
— Хто ж те повинен? — не выдержал Акимыч. — Дли спирту мало было? Поди, завсегда хватало.
— Нешто такое добро на мослы изводить дозволительно?
— Для здоровья ж.
— Здоровье с нутра лечут. А ты удумал эдакую пакость! Отраду мужичью спохабил. Голова твоя гнилая. Сколь спирту сгубил!
— Ить добра хотел!
— А на што извел? — сокрушался, вздыхал и не мог забыть подвоха Макарыч.
Марья с Авдотьей, не знавшие, в чем дело, переглядывались. Макарыч с Акимычем решили выйти покурить. Бабы хотели отговорить. Но куда гам! Шагнули за порог и исчезли в темноте.
— Ты, Марья, на што свому потакаишь? Ишь, как пьет он у тибе! Без меры! Так и окочуритца мотет. Попридержи ево. Ить не молодший.
— То, Авдотья, закинь. Мне советовать не надо. Мой мужик и сам ведает, когда сколько выпить. Подсказок и оговоров не любим. Так уж ты сделай милость, не лезь в наши дела.
— Вот эдак-то все говорят. Словно худова пожелала кому.
— Не дай Бог мой такое добро услышит, — оборвала ее Марья.
Женщины умолкли. Авдотья подошла к иконам помолиться на сон. Марья вязала носки Макарычу. Чутко прислушивалась к звукам за зимовьем.
Макарыч с Акимычем ушли подальше от избы. Чтоб бабы скоро не сыскали. Сели на прогретое бревно. Закурили.
— Колька-то когда наведаться обещалси?
— Не сказывал.
Макарыч смотрел на тайгу. С виду в ней каждый пень, каждый затес на дереве знаком. А вот ночью, поди, угадай. В душе ее темной не просто разобраться. Хотя и говорят всякие ученые — бездушная, мол, она. В Колькиной — он и подавно не пытался разобраться. С виду в парне все знакомо. Каждую царапину на нем знал. Но этого оказалось мало. Ведь вон на участке своем за все годы скольким деревьям жизнь дал. Вроде за детей считал. Ан нет-нет да и они характер свой выкажут.
Недавно пихту вылечил. Совсем было сгибла. Сухоть нутро одолела. Заяц поглодал ствол. Но живица вылечила. Макарыч замазал ею каждую трещину на стволе. Рубахой перевязал. Пихта и ожила. Заулыбалась Макарычу. Ветками-руками к себе манила. Совсем по-детски. Как к дружку своему тянулась. Плечи, лицо лесника гладила. Словно и впрямь девка любящая. Прикоснется к стволу подружки, а он трепещет, дышит часто. Того и гляди, макушку свою кудлатую к Макарыче в ой голове приклонит. И шепнет ему что-то теплое, душевное.
А березки… Сколько их ветром из земли выкручивало! Случалось, после бурь не одну от кончины спасал; корни, что жилы, торчали во все стороны. Помощи просили. А головушка вздрагивала, землю, тлен почуяв. Поднимал лесник дерево, каждый корешок прятал в землю. Уютно, надежно. И, погладив белотелую, говорил:
—
Никогда эти деревья Макарыча не подводили. т дождя, стужи как верного друга укрывали. Всю ночь сон его берегли. Попробуй пойми, кто тогда от лесника погибель отвел? Кто спас его жизнь? Дерево спасенное или судьба…
Возвращался Макарыч с обхода усталый. Ноги не могли идти дальше. А до зимовья еще столько идти . Лег под березу головой к стволу. Слышит, а он скрипит. Гонит его вроде. Отталкивает Макарыч, плотнее к дереву прижался. Уходить не хотелось, ус тал. Вскоре сон его сморил. Сколько спал — не ид ет. Проснулся от удара. Глянул, а около него сук обломанный. Подскочил, и вовремя. На ветке рысь на прыжок приготовилась. Глаза-свечки по зе ленелые. Пальнул в них лесник, и дерево, от зве ри освободившись, вздохнуло. Засмеялось, что-то шепотом леснику рассказывая. Но Макарыч уже не мог уснуть. Побрел домой в ночи.
Деревья… Они — как люди. Злое не прощают. Доброе — век помнят. Что получат, то взамен отдадут. Хотя не всегда так случалось. Вроде Кольке худого не причинил. А тот его в тайге бросил. Почти при кончине. За что так-то? Деревья не кровные, а души их добрее человечьей оказались.
Не раз Кольку от смерти неминуемой спасал, а он все позабыл.
Нет, леснику ничего не надо: ни благодарности, ни памяти. К чему все это? Лишь иногда, вспомнив, взгрустнет. И зачем у парня душа такая мертвая, как могильный мох на пне? Ведь вот и на буровую ту неспроста зовет. Не потому, что не может он без Макарыча — скучает. Подсказчик ему нужен. Чтоб завсегда под рукой был, как сморкалка. От этих мыслей на душе и вовсе скверно стало.
Тайга спала. Замолкли писки, крики зверушек. Даже листья, трава поутихли. Все замерло.
Можа, на лавку пора, до свету уж близко, позвал Акимыч. — Бабы там заждались, поди. Кабы не они, ишо посумерничать могли ба, недовольно буркнул Макарыч.
В сенцах потревоже нн о пискнул бурундук. И, повозившись немного, уснул. Макарыча он не боялся.
Утром Авдотья начала уговаривать Акимыча домой собираться. Жалилась, что соскучил а сь по своему углу. И так, мол, загостевались, пора и честь знать. Но старик молчал. Он задумал свое. Хотелось ему Кольку повидать. Да так припекло, аж свет опостылел. Авдотье решил не говорить. Дождаться внука у Макарыча. Знал: здесь он не помеха. Может жить, сколько захочет. Но бабка покоя не давала. Макарыч не выдержал:
— Ты помене мужику ба вылась. Чево торописси? Ай не приветили вас, либо забидел чем? Кое и сказал не то, сама повинна, не обессудь. Но дом мой не забижай. Кровом не гнушайси. Не часто видимси. А жисть наша заячьева хвоста короче осталась. Так ты, Авдотья, погоди. Ни ерепеньси. Поспеишь уехать-то, поспеишь.
— Еще насидимся в своем логове. Поди, и там тибе не станет сладко. Побудь в людях. Ить они, што ни скажи, едины друга наши.
— Ох, Акимыч, и погодила б. Да не ведаю на беду ли, на радость ли домой шибко тянет. Чую — в орочатца надоть скореича.