Макарыч
Шрифт:
— Спаси и сохрани его, — шептала Марья у иконы.
Лесник уходил все дальше в тайгу. Она теперь совсем оголилась, посерела. Сдала, что вдова солдатская. И тоже никого уж не ждала. Ни на что не надеялась. Тянулись над ее головой пухлые, как талый снег, облака. Мокрые, холодные. Даже бамбук поник, почернел. Ждал своей участи.
Невдалеке дятел выискивал кормежку. Стучат по дереву монотонно. На ветке березы вздремнул по-стариковски бурундук. Наверное, бездомный. А может, решил перед снегом на воздухе побыть. Сидел, закрыв глаза. Лето вспоминал. Вымок, дрожит. Низко, низко над деревьями
Макарыч пошел к ближней берлоге, которую давно заприметил. Еще когда к Кольке ходил на вышку. Видел там свежие следы. Медведь в той берлоге не первый год зимовал. Знал лесник: зверь этот матерый. Не меньше шести зим от роду. Лапы в две Макарычевых ступни.
Лесник не думал о встрече с ним. Не играл в нем азарт. Убивать он не любил. А бояться не умел. Шел, полагаясь на судьбу и на Бога. Верил — от их решения не уйти никому. До берлоги еще было далеко. Макарыч торопился успеть засветло. Оглядеться, а уж потом и встретиться. В глубине души сам над собой посмеивался.
«Поди, с ума сживаюсь. То цацки ребячьи готовлю не впрок. То на ведмедя настропалилси. Путни мужики на то не горазды. В их все ладом. По-писаному. Живуть, как все хрещенаи. В церкву по праздникам ходют, банютца кажну неделю. В будни баб колотют, коды время есть. Пироги жрут от брюха. И бороды имеют холенаи. У мине жа все не по-людски. От таво, знать, приходитца под плешь, глаза не продрамши, по тайге блукать. А че я ей дал? Оставил ей што? Мыкаюсь шатуном. Сказ ыв ають, эдак смерть свою бездольнаи ищут. Сами таво не ведая. Верно и я… Хотя свое ужо пожил. Леты нималые. Толку в их нет. За то сам повинен. Ежли и доведетца помереть иде, жалковать особливо не об чем. Так дажа неплохо. Не на лавке в избе. Не при Марье, штоб не маялась. Кончусь сам по сибе», — думал лесник. И поневоле вспомнился ему разговор с Колькой, когда в отряд к нему приходил, больного его выхаживал. Парень смерти боялся. Все спрашивал — не умрет ли он от этой напасти-простуды?
— Така беда даже зайца не гробила. А со страху, точно ведаю, ведмеди мерли. Почудитца ему спросонок несусветное и все. Жидким дербалызнет — и готов. Поганая та смерть ишо и потому, што такой зверь, как ведмедь, ей кончилси, я ба по-другому издохнуть хотел. На своих ногах, не в койке. И штоб не ревели по мине. Слез не терплю. Нехай ба на моей кончине веселились до обмороку, пили до упаду, плясали до синевы. Мине и отходить так-то легше ба стало. Я смех люблю. Мало ево слыхивал. От таво шибко ен мине по душе. А слезы — зряшное. Бабье. Им дай волю. Бабы всех в их утопять. Да только не из души оне. От мокроты, от дурнова званья. Коль при жисти жали не видывал, мертвому на што такая ноша? Хочь ба грехи осилить уволочь. Под смех-то проще обделать.
— Неужели ты и вправду смерти не боишься? — удивился Колька.
— Ей-богу! Не брешу.
— И жить не хочется?
— Почиму жа? То дело другое. Жить кажной твари охота. Я ж те про кончину толковал. А она придет — не спросит. Мине к ей уж не готовитца. Давно сговоренай.
— Плохо тебе жить?
— Ни от таво! Однако ж година
— А я боюсь умирать.
— Раненько, погоди. Поспеишь на погост.
— Интересно, сколько я проживу?
— То от Господа. Сколь положит ен, так и будит. День в день.
— Мне подольше хочется.
— Эх, Колька, иной годов сорок протянет едва, маетца. Все хворает, смертушку кличит. А она ровно оглохла. Другой век цельнай живеть и хочь ба што! Тут не угадаишь. Кажному свои и планиды, и кончины…
Макарыч шел торопко, также бежали торопко мысли в его голове. Но вот он совсем неподалеку от себя след увидел. Тот самый. Еще свежий. Теплый.
— Знать, я тибе, а ты мине следишь, — шепнул Макарыч и медленно пошел по следу.
Он знал: до берлоги еще добрый десяток верст. Слышал раньше, что медведи заранее чуют своего убийцу. Знают день. Нередко навстречу выходят.
Или засаду устраивают. И уж тогда кто кого… Бывало, сделает медведь петлю, вернется на прежний след. Тут и подкараулит преследователя. Рассчитается с ним сполна.
Лесник отошел в сторону, прислушался, пригляделся. Тихо пошел дальше. Снял ружье с плеча,
проверил заряды. Нож поближе сдернул, под руку. И, глянув вперед, заметил: следы повернули за стланик. Как знать — роковая ли то петля? Или зверь двинулся дальше? Макарыч решил передохнуть. Он отошел па несколько шагов. Ему захотелось закурить. Но словно кто удерживал руку, что потянулась за кисетом. А тайга напряглась, выжидала.
Даже ветер утих, угомонился, наблюдая за человеком. Тоже ждал. Треск сучьев послышался внезапно. Макарыч вскочил. Медведь появился тут же. Да, он шел по следу. Лесник выстрелил, почти не целясь. Потом снова. Туда, где по его предположению была голова медведя. Сам в сторону метнулся. Ни звука вокруг. Только кровавый след уводил в тайгу. Макарыч зарядил ружье. Чертыхнулся. Решил пойти по следу. Хотя знал: подранок лют. Теперь ему лучше не попадаться. Выследит, отомстит. Но сейчас он бессилен. Разве только последнее соберет или нападет сзади.
— Э-э, была не была, — махнул рукой лесник.
Медведь не мог уйти далеко. Это он сразу понял. Левая передняя лапа едва касалась земли. «Значит, коло серца прошил», — сообразил Макарыч. И снова с оглядкой двинулся вперед.
Зверь лежал, перевалившись через корягу. Судорожно греб под себя землю.
— Прости, голубчик, и не мучьси, — выстрелил в него лесник.
Медведь обмяк, перевалился на землю.
— Все мы смертны. Седня я тибе, взавтре мине твой сын разделаить, — вздохнул Макарыч.
Он быстро освежевал медведя. Повесил шкуру на дерево, мясо укрыл палаткой. Сам за костер принялся.
— Слава тибе, Господи, не думал скоро воротища, ан ишь как пофартило, — шептал он небу.
Марья даже глазам не поверила, когда на другой день муж вернулся за конем.
— Я спала, думала, не скоро придешь. Знать, добыча легко далась, ништо не грозила? — спрашивала она.
Макарыч поддакивал. Он ничего не хотел рассказывать жене. Пусть ей будет спокойно, решил про себя. А по дороге не раз смеялся над обманчивым бабьим сердцем, что не знает, где ждать беду, а где нет.