Макей и его хлопцы
Шрифт:
— Почитай, комиссар, — сказал Макей, подавая Сырцову письмо Брони. Тот взял и присел к огоньку. Чувство какой-то настороженности не оставляло его. Он мысленно уже обругал себя за болезненную подозрительность. В письме Брони было всё хорошо. И всё же Сырцов думал, а не подвох ли тут какой, не западня ли? Девушка писала, что немцы усиливают в Кличеве гарнизон, укрепляют каменное здание школы, что каждый день из Кличева в Бобруйск ездит мотоциклист с важными бумагами. Дальше она сообщала о том, что ей плохо и что Макей должен быть осторожен, так как кто-то передаёт в полицию все его донесения
— Ого! — улыбаясь, воскликнул Сырцов. — Да она вояка!
— А ты что думал, соколик! — сердито заговорила Лявониха, всё время наблюдавшая за Сырцовым, пока он читал письмо Брони.
— Я верю ей, — сказал Сырцов Макею, — но надо быть осторожным.
Макей почувствовал, как краска прилила к его лицу. Дрогнувшим голосом он спросил:
— Ты думаешь, она нам самим готовит засаду?
— Не исключена возможность, Макей, что она писала это письмо под диктовку врага. Когда человеку поджаривают пятки, он сам за себя уже не отвечает.
— Всё может быть, — упавшим голосом сказал Макей и замолчал.
По предложению комиссара решили сейчас же созвать всех членов партии и командиров групп. Вызвали Миценко. Он отвёл Лявониху в шалаш, где жили Оля Дейнеко и Мария Степановна. А в командирском шалаше начался военный совет. На нём решили, руководствуясь сведениями Брони Щепанек, устроить на пути Тихоновича засаду. Договорились пригласить на помощь партизанский отряд Игната Зиновьевича Изоха, бывшего директора Кличевской средней школы. Макей питал к нему глубокое уважение.
«Игнат Зиновьевич! — писал Макей Изоху, — в наши леса забежал матерый. Упустить нельзя. Обо всём расскажет вам наш гонец».
Письмо это утром вручили Петке Лантуху. С тех пор, как комсомольцы избрали его своим руководителем, ему часто давались подобные поручения. Комиссар и Макей дали ему необходимые указания. Выйдя из шалаша, Лантух подтянул поясной ремень, перекинул за спину винтовку и зачем-то негромко свистнул. Резвый каурый скакун, привязанный к белому стволу берёзы, нетерпеливо бил копытом, взметая снежные комья. Лантух отвязал его, закинул через голову коня поводья и легким движением вскинул своё плотноё тело в самодельное седло, покрытое нарядно вытканной кодрой. Он направил каурого на тропинку и помчался по лесной дороге, не увидев печального взгляда Оли, которая украдкой пришла проводить своего друга. Ей жаль было Лантуха.
— О чём задумалась, курносая?
— Ой, товарищ Миценко! Митя! — Оля закраснелась, потупилась. — Я так напугалась.
Миценко в упор смотрел на неё своими карими глазами.
— А ты не красней! Провожала?
Девушка вдруг выпрямилась. Ресницы её глаз дрогнули. Она вскинула на бравого адъютанта голубые глаза, легко как-то улыбнулась, пожала плечами, круто повернулась и ровным шагом пошла на кухню. Миценко растерянно заморгал. Постояв минуту, он, как бы раздумывая, что ему теперь делать, выругался и пошёл вразвалку, сам не зная куда.
— Митька! Командир
Миценко повернулся и с решительным видом зашагал к шалашу Макея, откуда Даша вышвыривала всякую рухлядь. «Перебираются в землянки», — подумал Миценко, но тут же вспомнил нанесённую ему обиду и опять громко выругался. Даша высунула голову из шалаша:
— Ты чего ругаешься?
— Извини, Даша! Тут меня разбередили.
Желая задобрить Дашу, он начал энергично помогать ей.
— На новое жительство, Дашок? — говорил он, укладывая постель Макея и книги Сырцова. — Красота! Это тебе, Дашок, не шалаши! А как много книг у комиссара!
Подошёл дед Петро. Он осуждающе покрутил седой кудлатой головой:
— У деда Талаша не было этого. Сколько книг, а ума ни на грош. Сам посуди, адъютант, на кой ляд эти землянки?
Даша заговорщически подтолкнула Миценко и лица двух молодых людей осветились озорными улыбками.
В лагере было большое оживление. Словно муравьи сновали люди от одной землянки к другой, от шалаша к землянке и обратно. День был ясный, морозный. Партизаны переходили из шалашей в землянки.
— Насиженные гнёзда оставляют люди. Не к добру это. Помяните мое слово, — ворчал дед Петро.
— Не каркай, деду, — сердито сказала Даша. — Без того тяжело на сердце.
Слёзы блеснули в глазах девушки и она, к удивлению Миценко и деда, заплакала.
— Вот мокроглазая. Слово дед не скажи!
Сердито ворча, старик прямой, как суворовский гренадер, зашагал к другим землянкам, где устраивались на новое житьё партизаны. В землянках было шумное ликование.
— Добро! Ещё бы баньку смастерить!
Партизаны любовно убирали свои новые жилища: застилали нары душистой хвоей и белыми нарядными коврами.
— А если тебе, деду, нравится шалаш, так и живи, — говорил старику дерзкий Михась Гулеев, устанавли — вая винтовки в пирамиду.
— Здесь хоть оружие-то оттает, — продолжал Гулеев, а то затвор не свернешь.
— Про оружие слов нет, — не сдавался старый человек, — оружие беречь треба.
XVI
23 января, как на зло, разыгралась сильная вьюга. Лес тревожно гудит. Ветер бьется в голых сучьях, свистит и завывает. Партизаны идут с вещевыми мешками на спине, опоясанные ремнями, с подсумками, набитыми патронами. Из женщин с отрядом пошла одна Мария Степановна: она выполняет обязанности военного фельдшера. Мало ли что может случиться!
Отряд идёт густым лесом. Передним идти тяжело, так как приходится прокладывать тропу в рыхлых сугробах снега. А задним вообще, как известно, всегда бывает тяжелее. Идут, еле волоча ноги. Но никто не жалуется. Ребята заботливо относятся к единственной женщине, стараются чем-нибудь помочь ей:
— Давайте, Мария Степановна, вашу сансумку, — говорит Демченко.
— Спасибо, Федя, — отвечает Мария Степановна, еле шевеля бледными бескровными губами. От усталости у неё кружится голова. Она шагает с одной мыслью — не упасть! «Им тоже тяжело», — думает она. Оглянувшись. увидела бледное лицо и плотно стиснутые зубы Свиягина. Замерзшие капельки пота на восковом лбу, остановившийся, устремленный в одну точку взгляд.