Макей и его хлопцы
Шрифт:
— Целый мешочек, товарищ командир!
Прыщеватое юношеское лицо Миценко сияло. Он был доволен тем, что сумел выполнить задание Макея.
Под крики «ура» и громкие аплодисменты, Свиягин, чуть прихрамывая на раненую ногу, сошёл с трибуны.
Теперь у каждого партизана настоящая винтовка, а Макей и Сырцов имеют автоматы, кое-кто за поясом — «лимонки», Федя Демченко рассматривает свою трехлинейку и улыбается.
Вечером отряд выходил из Бацевичей, нагруженный военными трофеями. В это время сами крестьяне, помогая партизанам, подожгли волостную управу и амбар, более чем наполовину освобожденный от хлеба. Сделали это для того,
— Вот и новогодний фейерверк! — закричал Коля Захаров. Не зная как проявить свою радость, он подбежал к саням, на которые были погружены военные трофеи и продукты питания, ухватился руками за каретку и сделал стойку.
— Смотри! — вскричал Ропатинский. — Коля на руках стоит!
Все, не нарушая строевого порядка, повернули головы туда, где вверх ногами стоял Коля Захаров, Хохот покатился по колонне. Но смеялись не над тем, что выделывал циркач, а от того счастья, которое сопутствовало партизанам в этом первом боевом походе.
— Смотри, смотри, что выделывает! А все-таки здорово мы им дали! Ха–ха–ха!
— Да, всыпали по первое число! Хо–хо–хо!
Смеялись и Макей, и комиссар Сырцов. Комиссар ясно понимал, что не удайся эта операция, у ребят опустились бы руки, дух неверия овладел бы сердцами маловерных. Но теперь он всюду видел сияющие улыбки, слышал весёлый говор.
— А Данька-то Ломовцев! Видал? Как секирой по башке этого… Ну, как он, чёрт, у них называется?
— Бургомистр, — подсказал Свиягин.
— Во–во! Никона. Как секанёт!
— А Миценко! Вот камень!
— Наш Макей человек сурьёзный, — послышался голос Михаила Бабина, не скрывавшего своего восхищения железной волей командира.
— А комиссар?! — вопрошал Свирид, разглаживая русые усы. — Хитёр! Как он обвёл вокруг пальца этого бсрова! А?
— Ум! Что и говорить!
В лагерь пришли только утром. Небо прояснилось, мороз крепчал. В воздухе на красном утреннем солнце летали колючие блёстки. Пальцы рук коченели, перехватывало дыхание. Всем хотелось скорее в шалаши и хоть немного там отогреться, отдохнуть.
X
В лагере, выстроив весь отряд перед своим шалашом, Макей и Сырцов поздравили партизан с одержанной победой. Макей зачитал приказ и от лица службы поблагодарил Николая Захарова, Даньку Ломовцева, Сашу Догмарёва, Петку Лантуха, Поблагодарил командиров групп: Пархомца, Врина, Бабина, Бурака. Все ждали имя Миценко и с недоумением переглянулись, когда закончилось чтение приказа. Сам Миценко стоял бледный, играя желваками.
— А чего Миценку? — заикнулся Ёрин.
— О нём особая речь, — сухо сказал комиссар и, обратившись к Миценко, приказал зайти ему в шалаш. Всех поразил суровый взгляд комиссара, а Миценко вздрсгиул не то от неожиданности, не то от ледяного голе са комиссара.
Была обеденная пора и всем хотелось есть. Когда Оля Дейнеко открыла деревянную крьшйсу котла и оттуда донесся до партизан запах жирных наварных щей, в строю произошло невольное движение. Макей заметил это, улыбнулся:
— Что? Проголодались? Сейчас кончим.
— Мы ничего, — сказал за исех Бурак, — вон там Оля балует.
Оля Дейнеко, поправив белые локоны, стояла в торжественной позе с большим половником в руках. Она ждала сигнала.
Гремя ложками и алюминиевыми котелками, партизаны толкались вокруг котлов со щами и картофельным
— А теперь не грех и всхрапнуть, — сказал немного осунувшийся Антон Михолап, — как ты думаешь, Илья Иванович? — обратился он к Свириду. И хотя все выразили желание «всхрапнуть», но так никто, кроме Ропатинского, и не заснул. Развалившись на соломенных тюфяках, они вспоминали только что минувшее событие. Никогда, пожалуй, люди так много не говорят, как после удачного боя и неудачной охоты.
В центральном шалаше с независимым видом, высоко подняв голову и держа руки по швам, стоял Миценко. Макей чадил трубкой и сурозо смотрел на мальчишечье лицо своего адъютанта. Сырцов сидел за столом и маленькими глотками пил горячий чай, заваренный черникой. Когда Макей был особенно чем-нибудь взбешен, он старался говорить медленно, почти членораздельно. Так и теперь, он словно рубил каждое слово.
— Какое ты имел право, скажи, нарушить приказ комиссара?
— Я и дальше буду резать таких собак, как Эстмонт, — сказал Миценко, кося глаза на комиссара. Но тот и бровью не повёл, словно не слышал этого дерзкого ответа.
— Отвечай на вопрос! — уже горячился Макей, гневно сверкая глазами.
— А если приказ неправильный, — упорствовал Миценко.
— Что?! — вскипел Макей, задетый за живое, — Приказ, говоришь, неправильный?! Слышишь, комиссар? Расстрелять такого мало!
Макей уже хватался за пистолет. За ним внимательно следил Сырцов. Вдруг рука Макея потянулась к трубке. Он вынул её изо рта и по лицу его пробежала волна тёплого света. Словно сейчас он увидел этого мо лодого человека и удивился своему открытию. Его изумила смелость Миценко, независимость характера. Макей замялся в замешательстве. Сырцов понял Макея и, чтобы дать выход поднявшимся парам, посоветовал:
— Дать ему два наряда вне очереди.
— Нехай будет по–комиссарову, — с облегчением произнёс Макей и, махнув рукой, сказал:
— Иди!
«Товарищ Сталин велит всех немцев уничтожать, что на нашу землю пришли, а они вон что! — думал Миценко, —не моги, слышь, убивать».
Комиссар Сырцов словно угадал эти мысли своего старого приятеля и, отпуская его, сказал более спокойно:
— Надо, Миценко, знать, когда убить гадину. Даже овощу, говорят, свбё время, а ведь это такой фрукт… Ты сорвал фрукт незрелым, вот и набил оскомину, — закончил Сырцов, миролюбиво улыбаясь.
Когда за Миценко закрылась дверь, Макей восторженно сказал:
— Какие герои у нас с тобой, комиссар! Ну, как твоё здоровье?
— Вроде отошло. А то совсем было завалило грудь.
— Я от чего хочешь вылечу, — смеялся Макей. — А знаешь, чернику-то тебе Миценко достал. Я, говорит, за комиссара жизни не пожалею.
Комиссар поморщился.
Мороз уменьшился, но поднялась сильная пурга, и сразу лес загудел, застонал, словно жалуясь на что-то. Снег хлопьями падал с лапчатых елей, с могучих крон сосен и ольх. Всё заволокло белой пеленой снежного вихря. Заяц, встревоженный лисицей, метнулся на поляну, налетел на шалаши и шарахнулся в сторону, скрываясь в чащобе. Дежурные по шалашам старательно поддерживали в железных печурках неугасимый пламень. В шалашах было почти тепло и партизаны, тесно прижавшись друг к другу, безмятежно спали, убаюканные мерным гудом Усакинского леса. И во всём уже лагере ничего больше нельзя было слышать, кроме храпа людей, да осторожного покашливания часового.