Макей и его хлопцы
Шрифт:
— А ты их, Федя, гармозой по башкам лупи, — посоветовал ему Коля Захаров, скаля зубы.
— У меня-то хоть гармонь, а ты с чем?
— А во! Видал?
И Коля Захаров под хохот партизан потряс над головою топором, насаженным на длинное топорище.
— Пойдёмте, посмотрите, как рублю, — пригласил он друзей. Сопровождаемый весёлым говором, он вышел из шалаша и начал упражняться в предстоящей рубке, сваливая одну за другой молодые ёлки. Он вошел в азарт. Сбросил полушубок и, оставшись в одной рубахе, махал и махал тяжёлой секирой направо и налево. И было видно, как под полотняной рубахой,
— Чистый Микула Селянинович! — одобрительно говорили партизаны.
— Эх, силу якую дал бог, — с каким-то сокрушённым изумлением заметил дед Петро, попыхивая трубкой.
— Это он тренируется в рубке полицайских голов, — сообщил Миценко проходившему мимо Макею.
— Это тебе, Захаров, не цирк, — сказал Макей, явно недовольный увиденным. Ему и в самом деле это показалось неуместной шуткой. Не понравилось, что Захаров паясничает, что серьёзное дело он превращает в цирковой номер.
Сильна, видать, сила привычки! Даже здесь, в партизанах, то есть в совершенно особых условиях, человек, как заметил Макей, сохраняет те привычки, котсрые выработались у него в результате многолетней трудовой деятельности. Профессия — это своего рода облатка, в которой отливается психологический и моральный сблик человека. «Но разве эта форма неизменна?» — спрашивал себя Макей, шагая к шалашу. «Ведь в новых условиях человеческого общежития изменяется и человеческая личность. Да, но, изменяясь, она все же, видимо, будет нести в себе основные особенности своего характера и с ними нельзя не считаться».
Это рассуждение примирило его с Захаровым. «Хлопец он хороший, комсомолец, грамотный. А что цирковой артист, так это, пожалуй, хорошо. Весёлые хлопцы всегда нужны нам».
День был на исходе. Неприветливое солнце, не успев подняться над лесом, уже клонилось к горизонту. Огненным шаром повисло оно над верхушками елей и еот стало падать вниз. Сосны во всю вышину свою запылали красной медью, как будто лес заполыхал. И лица людей стали красными. Потом всё постепенно начало тускнеть, теряя свою яркость. Наконец, густые сумерки окутали Усакинские леса.
Настало время действовать. Вот партизаны идут гуськом по узкой лесной тропинке. Иногда, сбиваясь с неё, они вязнут в глубоком снегу, останавливаются, ищут тропинку и идут дальше. Впереди широко шагает Макей. Ночью он кажется ещё более высоким. В конце цепочки в коротком шубняке идёт комиссар Сырцов. Перед ним Мария Степановна.
Идут молча. Лишь время от времени по цепочке быстрым шёпотом передаются слова команды. Иногда слышится приглушённый голос Коли Захарова. Наклоняясь к трём женщинам и перекладывая самодельную секиру с одного плеча на другое, он говорит:
— Вы, женский персонал, смотрите вместо «ура» «караул» не закричите.
— Хорошо сказано, — хихикнул кто-то.
— Известно, хорошее слово в темноте блестит, — с полушутливым самодовольством прошипел Захаров.
— То-то в лесу стало светлее, — серьёзно сказала Даша.
Как раз в это время из-за быстро мчавшихся туч выглянула полная луна. Ивану Свиягину показалось, что это не тучи, а луна куда-то стремительно понесла: ь, разрывая чёрные косматые облака. Он сказал об этом Алексею Байко,
— Смотри, Леша, как несётся луна.
— Да, красиво, — отвечает Байко, а сам думает не о луне, а о другом: «Куда эго мы идём? Почему Макей из этого делает тайну?»
Но вот Макей остановил свой небольшой отряд, и, собрав всех в кружок, начал объяснять предстоящую операцию.
— Как на новогодний бал–маскарад наряжаемся, — шепнул Коля Захаров Даше, когда она стала прикалывать ему на левую руку выше локтя белую повязку с предлинной немецкой надписью.
— А ведь сегодня канун нового года, — сказал вдруг Иван Пархомец. Это вызвало бурное движение и оживлённый шёпот, так что Макей вынужден был сделать замечание.
— Вот мы и ознаменуем новый год боевой партизанской вылазкой, — сказал комиссар.
У всех приподнятое, возбуждённое настроение, которое обычно появляется после долгих приготовлений к важным, ответственным делам. Только Федя Демченко с неизменным баяном за спиной стоит в стороне молчаливый, задумчивый. Он не увлекается пагубным, как ему кажется, легкомыслием. Склонный к самоанализу и мечтательности, он часто становится каким-то подавленным. И как только согласуются черты характера этого человека, так горячо любящего жизнь и умеющего играть самые увлекательные и заразительно–веселые напевы, с его пасмурным видом и какой-то постоянной внутренней тревогой? «Вот они устроят нам бал-маскарад», — думает он. Но никому об этом не говорит, и не из-за боязни быть осмеянным, а ради золотого правила, которому учат Макей и его комиссар: «Идёшь в бой, думай о победе — тогда победишь».
Когда Даша, Мария Степановна и Оля Дейнеко нацепили всем партизанам вражеские атрибуты, Макей осмотрел каждого и, оставшись, видимо, довольным, улыбнулся.
– — Смотреть не могу спокойно на такие нашивки, комиссар. Родного брата, кажется, убил бы. Но это к делу не относится…
Сырцова душит кашель. При свете луны, на миг вынырнувшей из-за туч, Макей видит бледное, изнурённое лицо комиссара.
— Как ты себя чувствуешь, Вася?
— Ничего.
— Простыл ты крепко.
«Чаем с черникой надо напоить его», — подумал Макей и подозвал к себе Миценко.
— Вот что, в Бацевичах обязательно достань черники. Комиссара будем лечить.
Партизаны идут тихо. Оружие наготове.
Вот, где-то совсем неподалеку, залаяла собака. Свиягин вздрогнул, остановился и мысленно выругал себя за трусость. Но странно: в этот миг остановились и остальные. А Байко зло прошипел:
— Вот стервоза, напугала как!
Вскоре в предрассветной мгле открылись Бацевичи. Туда идут макеевцы. Они намерены выдать себя за отряд кличевской полиции.
Раннее морозное утро. Поднимается жёлтокрасная заря. Над крышами из труб столбами валит дым. Никто не окликнул партизан. Только на главной улице к ним подбежал человек с редкой рыжей бородкой, без ружья, и с таким же, как у них, нарукавником.