Макей и его хлопцы
Шрифт:
Макей посмотрел на ходики.
— Дьявольски бежит время.
У Брони заныло сердце. «Ужели уйдёт и не возьмёт меня?» Она попробовала улыбнуться.
— Сразу видать несчастных—на часы посматривают.
— Счастья немного, но боремся за счастье. Ты-то как здесь живёшь? Как тут?
Девушка задумалась, чёрные тонкие брови сошлись, образовав вертикальную складку над переносьем. Глаза затуманились, увлажнились.
— Ты знаешь, Миша, — сказал она дрогнувшим голосом. — Папа… — она с шумом проглотила слюну, — папа погиб. Бабка Лявониха тоже погибла.
Всхлипывая, она рассказала, как пошла искать могилу отца и как её схватили на Кличевских посёлках.
А
Макей, выслушав её рассказ, не удержался от вздоха.
— Миша! Ты возьмёшь меня с собой?
В глазах девушки было столько муки и мольбы, что у Макея дрогнуло сердце и он чуть было не сказал ей «да». Но это была только одна минута слабости.
— Ты молчишь? Ты разлюбил меня? — спрашивала она. — Но спаси меня ради старой дружбы.
Она схватила за руки Макея, порывисто прижалась к нему. На дне её чёрных зрачков вдруг затеплился тот известный лишь одному Макею огонёк, который всегда приводил его в волнение. Голова у него пошла кругом. Но на страже неусыпно стояла мысль, внушённая ему комиссаром Сырцовым: «Есть ли время сейчас для любви, когда в сердце одна злоба и ненависть? Любовь помешает делу». Но, как известно, алчная до любви юность глуха к голосу холодного рассудка.
Перед его глазами маняще порхала красная бабочка губ любимой девушки и он всё силился их поймать своим ртом. В это время красная бабочка вдруг сама прильнула к его губам и обожгла его своим дыханием. Расслабленное тело девушки горело в его руках, и вся она стала такой близкой и доступной.
— Броня! — шептал Макей, зарыв своё лицо в струившееся золото её волос.
Броне было хорошо и от прикосновения этих сильных рук и от сознания, что скоро она уедет отсюда, из этого ада, от этого ужаса.
— Я не могу здесь больше, — простонала она.
За окном раздался продолжительный свист. Точно сбрасывая с себя страшное оцепенение, Макей вскочил.
— Ты куда? — задрожала Броня.
— Мне пора.
— А я? А меня? Ты меня…
Как сказать человеку, очутившемуся в берлоге лицом к лицу с диким разъярившимся зверем, как сказать ему, чтобы он жил там? «Какими словами об этом сказать?» — думал Макей с тоской, гладя голову плачущей девушки.
— Мне пора, — повторил он ледяным тоном и отстранил легонько девушку.
Броня сидела на кровати, опустив голову.
— Я не могу тебя взять. Ты нам здесь нужнее. Ты нам и дальше должна давать о них, об их делах сведения. Жди, мы скоро придём.
Броня быстро встала, устремив на Макея рассеянный взгляд.
— Вот тебе на память от меня, — продолжал Макей и протянул к ней маленькую, почти игрушечную винтовку французского образца.
Броня судорожно стиснула в дрожащей руке маленькое, блестевшее жёлтым лаком оружие.
— Вот и патроны, — сказал он и высыпал на стол грудку блестевших бронзой маленьких посланцев смерти. За окном раздался третий короткий, но уже более требовательный свист.
— До свидания!
Броня вдруг выпрямилась и протянула ему руку.
— До свидания!
Они крепко пожали друг другу руки. Макей повернулся и вышел из комнаты, внутренне восхищаясь мужеством Брони. Но не успела за Макеем закрыться дверь, как девушка бросилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала. Впереди Макарчук, его пошлый сочувственный взгляд, цепные псы его — полицаи, этот, с цыганской рожей, Володин, и немцы, немцы, немцы…
У ворот Макея встретили сияющие адъютант Миценко и Андрей Елозин. Не останавливаясь, он бросил им на ходу:
— Как дела?
Елозин
— Порядок.
Миценко насупил брови и последовал сзади за Макеем. Шёпотом доложил:
— Комиссар у начальника полиции Макарчука. Дед Петро с Марией Степановной обрабатывают попа. А мы всё насчёт ихней обороны, —Макей вскинул высоко голову и ускорил шаг, давая понять, что разговор окончен. На почтительном расстоянии, словно тени, следовали за ним его хлопцы. С притворным равнодушием они глазели по сторонам, Елозин скрежетал зубами.
— Смотри! — сказал он шёпотом Миценко, указывая ему глазами на огромный красочный плакат, изображавший немецкого солдата, разбивающего штыком винтовки лежащую на земле красную звезду. — Видал? Они хотят погасить звезду нашего счастья.
— Звезду нашего счастья, — улыбнувшись, повторил Миценко. — Ты, Андрюща, пожалуй, скоро будешь писать стихи. Смотри лучше, как они укрепляют здание школы. Они определенно ждут нас. Мы должны оправдать их надежды.
Действительно, окна школы, сделанной из красного кирпича, заложены серым угластым булыжником. Вокруг школы вырыты зигзагообразные траншеи и ходы сообщения, поставлены столбы. Немцы, видимо, намереваются обнести всю школу колючей проволокой. Мотки проволоки лежали тут же, точно большие свернувшиеся ежи. Макей прошёл мимо бывшей своей школы, не узнавая её. «Вотчина Изоха», —вспомнил он шутку, бытовавшую в то время среди шумных школяров–старшеклассников. «Да, это вотчина Изоха, наша вотчина, и мы вернём её тому, кому она принадлежит по праву». При входе в помещение школы стоял часовой — невысокий бледнолицый толстяк, одетый в зеленый мундир с блестевшими на солнце никелированными пуговицами. На животе у него висел автомат. Сонным пустым взглядом он проводил проходившего мимо Макея и, отвернувшись, сплюнул через толстую нижнюю губу. Макей брезгливо поморщился: «слизняк».
Макей ушёл далеко вперёд и его хлопцы ускорили шаг, громко топая по дощатому тротуару. Всё также им в глаза назойливо лезли чужие, враждебные плакаты, объявления, приказы. Все они писались на двух языках — немецком и русском. На одном было крупно напечатано «Макей».
— Смотри! — шепнул Миценко, озираясь по сторонам. — Про Макея. Прочти.
Немцы писали, что в результате весенней блокады «большевистские бандиты рассеяны», что «один из главарей партизан по кличке «Макей» скрылся». Дальше говорилось, что за голову Макея назначается денежная награда в 20 тысяч немецких марок.
— Гм, — хмыкнул Елозин и, оглянувшись, нет ли поблизости немцев или бобиков, как он называл полицаев, сорвал объявление и сунул его за пазуху.
— Брось, чёрт! — выругался Миценко.
— Покажу в лагере хлопцам, — сказал Елозин, ничуть не обижаясь на брань товарища, — вот поржут!
Макей был уже на конце площади, и Миценко с Ело–энным поспешили догнать его. Они ловко увертывались от встречных полицаев и немцев. Как ни спешили они, всё же не могли не заметить невесёлые лица женщин, сурово–ожесточённые, заросшие бородами лица мужчин, наглость фашистов, их оскорбляющий русское ухо громкий лающий говор и заискивающие, какие-то рабские окрики усердствующих перед немцами полицаев. «Бобики на задних лапках служат», — зло думали макеевцы, приближаясь к Макею. Они посмотрели в переулок и увидели там перед домом священника свои тройки. Тощий, сутулый попик в длинной чёрной сутане с белой гривой волос, торчащих из-под чёрной шляпы, и с кудельной маленькой смятой бородкой, вздернутой кверху, стоял перед дедом Петро и грозил ему пальцем.