Макей и его хлопцы
Шрифт:
— Ну, шевелись! — натягивая ремённые вожжи, весело крикнул он и кони, нетерпеливо бившие копытами о жёсткую дорогу, быстро взяли с места и, ёкая селезёнкой, понеслись вскачь. Весело, упоительно залились на уздечках бубенцы, зазвенели под дугою колокольцы. Вскоре кони с развевающимися гривами во всю прыть мчались по дороге, оставляя за собой белый шлейф поднятой пыли.
Со звоном и грохотом, пугая копошившихся на дороге кур и удивляя прохожих, макеевцы влетели на широкие и пустые улицы Кличева. Они остановились близ дома священника, словно были здесь уже не в первый раз. Макей быстро спрыгнул с тарантаса и незаметно нырнул в какую-то калитку. Он хорошо знал Кличев и легко нашел дом, в котором, по рассказам Лявонихи, жила Броня. «Дом Лявонихи, — подумал с грустной радостью Макей, — а её уж и нет. Жива ли Броня-то?»
— Гражданочка! — окликнул её Макей. В голосе его вдруг что-то дрогнуло и было, видимо, в нём столько просительного, что женщина сразу остановилась и лицо её осветила добрая улыбка. Давно уже она не слышала, чтобы её называли так: «Гражданочка!». С тех пор, как пришли сюда немцы, к ней обращались не иначе как: «Эй, ты».
— Вам кого? — тихо спросила она.
— Где тут живёт бабка Лявониха? — также почему-то тихо сказал Макей. — Может, я ошибся?
Женщина не спеша поставила на землю вёдра и медленно подошла к Макею. В лице её снова проступила холодная жестокость. Вдруг линия рта опустилась, глаза потускнели и это сразу придало её старому в морщинах лицу новое скорбное выражение.
— Внук што ли?
— Внук.
— Эх, кручина! — с сокрушением вздохнула пожилая женщина. — Не дожила бабуся. Убили. А как ждала-то! «Внучок, говорит, у меня в Красной Армии…» Зайдите. У неё девушка какая-то живёт. Ход-то теперь сбоку. Вон тут, — показала она рукой. Поблагодарив женщину, Макей почти бегом бросился к боковой двери, скрываемой кустом акации. «Броня здесь, Броня здесь», — звенело у него в ушах, когда он открывал входную дверь, обитую рваной рогожей.
А Сырцов в форме немецкого офицера с подчёркнутой важностью шагал по серым улицам Кличева, с оттенком враждебности поглядывая по сторонам и бросая вызывающе презрительные взгляды на прохожих. Полицейские заискивающе отдавали ему честь, но он словно и не замечал их. У входа в полицейское управление он спросил, здесь ли господин Макарчук. Сырцов лично не знал этого человека, но в центре соединения ему сказали, что он работает против немцев и что он окажет ему большую услугу. Сырцова снабдили паролями, инструкциями и сказали «действуй».
Лошади, стоявшие перед домом священника, тяжело дышали впалыми боками и равномерно покачивали тяжёлыми губастыми мордами, позванивая бубенцами.
С грустным удивлением. смотрели прохожие на этот слишком нарядный по теперешним временам свадебный поезд. «Полицай, наверно, кому же ещё!» Дед Петро сидел на козлах и, ожидая выхода попа, поглядывал на хмурые лица прохожих. «Не жирно, похоже, живут людцы при «новом порядке», ишь как отощали!» Даша и Ропатинский сидели важные и напыщенные, так что, взглянув на них, Мария Степановна чуть было не прыснула со смеху.
— Ты что, Маша? — спросила её в смущении Даша.
— Ничего, — пожала та плечами. — А знаешь, Даша, вы здорово похожи на жениха и невесту.
— Вот побьём немчуру, -— заговорил дед Петро, — и всамделишную свадьбу сыграем. Жениха вот подыщем.
Ропатийский повернул к нему своё бледное вытянутое лицо, нахмурился.
— А меня, значит, по шапке?
Даша хмыкнула и отвернулась.
Макей без стука вошёл в квартиру бабки Лявонихи. Еще в сенях на него пахнуло чем-то терпким — не то богородской травой, не то плохонькими духами. Через прищур своих острых глаз он вмиг оглядел всю неприхотливую утварь этой квартиры. В углу, у порога, стояла железная печурка, такая же, как и у них в землянках. «Видимо, все сейчас не красно живут». Вдоль стены, оклеенной обоями голубого цвета с красными букетами, стояла простая железная облезлая койка, покрытая зелёным байковым одеялом. Впереди, перед небольшим оконцем, —столик. За ним спиной к Макею сидела девушка и что-то, видимо, писала. На ней была белая, простого полотна кофточка, расшитая белорусским узором: красными и чёрными вавилонами с квадратами и крестиками в середине.. Волосы её прохватывал яркий солнечный луч и они светились
— Миша! — как стон вырвалось у неё{Мишей звала Броня Макея.}.
Макей шагнул к девушке. И вот она в его объятиях.
Им казалось, что с их последней встречи прошло страшно много времени. Ведь это было тогда, когда они свободно могли ходить куда хотели, делали то, что им было по душе, и весело пели свои любимые песни. Но это было давно–давно, было словно во сне. А немцы здесь как будто всегда были. Как это верно: счастливое время часы торопит, а тяжелое — останавливает их. Они смотрели друг на друга влюбленными и в то же время изучающими глазами и удивлялись, не видя друг в друге разительных перемен; Правда, у Макея над верхней губой жирным мазком сажи чернели небольшие вислые усики. Это делало его более взрослым и немного чужим. «Ну, зачем он так?» Сама Броня почти не изменилась, разве только чуть–чуть похудела, да в её лице от пере: несённых ею лишений были видны следы ранней возмужалости. «Выросла девочка», — подумал Макей, а вслух шутя сказал:
— Старушка ты моя.
— Что, я правда постарела? Да? —встрепенулась Броня.
Макей распахнул серый плащ, достал из-под полы искусно спрятанную французскую кавалерийскую винтовку высотой не больше метра и поставил её в угол. Они сели на старую дубовую скамейку, приставленную к стене. Макей взял обе руки девушки в свои руки и устремил на неё ласковый взгляд. Броня опустила голову и мягкий румянец проступил у неё на щеках: тепло ей было под этим взглядом! Они оба молчали. Она была подавлена радостью встречи, а он — предстоящей разлукой. Вскоре и она почувствовала, что Макей не за ней пришёл в Кличев.
Невольный вздох вырвался у неё из груди, она взглянула на Макея, и он отвел свои глаза в сторону. Сердце упало у неё, когда она увидела вдруг посуровевший профиль своего возлюбленного. Видно Макей не думает взять её с собой. Она спросила его об этом, о, н замялся и она вдруг заплакала. Что-то старчески скорбное было в это время в её бледном исхудалом лице с ранней морщинкой около губ. Она плакала, вздрагивая всем телом, комкая в руках платочек. Макей, стиснув челюсти, угрюмо молчал. Устремив куда-то остановившийся взгляд своих серых глаз, он бессознательно гладил пышные золотистые волосы девушки, чувствуя, что теряет самообладание. Как ей сказать, что она снова должна остаться здесь беззащитная и одинокая среди врагов под вечной угрозой смерти или оскорбления. Притягательная сила красоты этой девушки, трогательная юность её уже таят в себе неисчислимые для неё бедствия. Макей сильнее прижимал вздрагивающую девушку, словно хотел защитить её от грядущих несчастий. Мало–помалу Броня успокоилась. Макей посадил её на жёсткую кровать, присел рядом, с нею.
— Какая ты у меня плакса. А я и не знал.
Слабая улыбка тронула её порозовевшие губы. Утерев платком слёзы, она прислонилась к Макею, положив ему на плечо голову.
— Мне тяжело, Миша. Значит, ты не за мной пришёл?
Макей молчал. У него не поворачивался язык сказать, что нет, что это он по пути к ней забежал, выполняя задание командования.
За окном раздался продолжительный свист. Макей посмотрел на девушку.
— Кто это свистит так? Ты здесь не один?
Макей коротко рассказал ей, как они сюда приехали.
— Так это вы пронеслись на тройках с бубенцами?
Макей, улыбаясь, кивнул головой:
— Мы.
— И Дашок здесь! Господи! Как я хочу её видеть. Всё такая же толстуха? И губы красные–красные? Я помню.
— Что ей сделается. Лесной воздух полезен ей. Толстеет.
— И Ломовцев Даня всё также вздыхает по ней?
Макей нахмурился, вспомнив и мрачную решимость Ломовцева, с какой он собирался, когда шли на Дзержинск, и улыбающееся лицо парторга Ивана Егоровича Пархомца.
— О вздыхателях её не знаю. В партизанах за это у нас ругают, говорят, не положено.