Макей и его хлопцы
Шрифт:
— Чего врёшь, — огрызнулся Ропатинский, уходя в сторону от насмешников. — Сивый чёрт. Тоже — москвич!
— Пошутить с тобой нельзя, Петро, — дружественным тоном заметил Ропатинскому Захаров. — Мы, бывало, в цирке, что только ни делали.
— То в цирке, — ворчливо ответил Ропатинский. Но в голосе его уже не слышно было злости.
«Добрый малый», — подумал Макей, поднимаясь.
— Пошли! — сказал он кому-то. И всюду раздались команды:
— Поднимайтесь!
— Пошли!
— Становись!
Дорога стала совсем грязной. Местами её затопило водой и люди шли, утопая по колено. Наконец,
Вскоре вошли в густой, тёмный лес. Высокие деревья столетних сосен и такух же старых могучих ольх, заслонивших своими кронами небо, чуть шумели в вышине, но стояли недвижно. Через густую путаницу голых сучьев просвечивал серебристый месяц, кое–где мерцали редкие искорки звёзд. Вторые сутки люди находились в пути, и это уже давало знать себя. Иван Свиягин сильнее припадает на правую ногу. Гарпун совсем с ног валится: его уже поддерживают Ломовцев и Елозин. Особенно плохо чувствуют себя женщины. Однако они не показывают вида. Мария Степановна всё чаще останавливается и, наконец, взяв под руку Колю Захарова, буквально виснет на нём. Хорошо ещё, что она такая маленькая да лёгкая. Оля Дейнеко и Даша держатся за стремена седла лошади Макея, на которой в позе страшно уставшего человека сидит дед Петро. Люди так измотались, что не в силах открыть рта. Макей, стиснув зубы, шагает механически, проклиная дорогу и Усохи, куда идут партизаны.
— Комиссар, далеко ли? Вот чёртова деревня — куда она запропастилась?!
— Проводник говорит, что километра два.
— Не более, товарищ начальник, — раздался в темноте чей-то голос. Макей понял, что это говорит проводник. Тот же голос продолжал:
— Два, али два с гаком.
— Кто-то рассмеялся.
— А в гаке, отец, сколько километров?
— Да ведь кто же, милый, гак-то мерил?
— Смотри, старик! — пригрозил Макей, — к немцам заведёшь, живым не выпущу.
— Супротив своих не шёл. Сам в ту войну, был партизаном у деда Талаша. Игнат Зиновьевич Изох хорошо меня знает.
Услышав о Талаше, дед Петро сполз с седла.
– — Кто тут талашовец?
Проводник посмотрел на деда Петро с оттенком превосходства и вдруг поднял обе руки кверху.
— Никак Петро? Здорово!
— Соколов? Силантий! — воскликнул дед Петро.
Старики прослезились, узнав друг друга, вспомнили былые походы, бои с немцами.
Прошли Уболотье, миновали Рубеж, где стоял большой отряд эсэсовцев, и вышли на Пересопню. Здесь просушились, отдохнули и пошли дальше. Уже поздно ночью пришли в Усохи. Здесь было шумно и людно. По улице ходили вооружённые люди — это изоховцы.
— Хлопцы–макеевцы! — кричал кто-то. — Сюда! Вот вам хаты.
Партизанам макеевского отряда отвели южный конец из деревни. Разместились группами. Макей со своим штабом занял хату под большим клёном. Жители деревни Усохи радушно встретили макеевцев. С каким-то восторгом они вспоминали, как 5 января Володя Тихонравов с группой партизан неожиданно напал на немцев, стоявших в их деревне, как немцы, выбегая на улицу, будто бы кричали: «Партизан — гут, Гитлер — капут!» И
В небольшой светлой хате за столом собралась группа партизан–макеевцев Тут были Петрок Лантух, сибиряк Андрюша Елозин, Саша Догмарёв, Володя Тихонравов, Михась Гулеев, Павлик Потопейко и Мария Степановна. Ели разваренную картошку, запивая её кислым молоком. Когда хозяин–старик узнал, что тут Володя Тихонравов, он засуетился, замахал руками и, наконец, крикнул в чуланчик, где у каменка возилась молодая женщина:
— Катерина! Да чего ты там! Вот шишола! Тихонравов тут. Где там у тебя горелица-то? Давай её сюда! Макей в соседях. Ну, те тоже имеют… Угостят.
Гремит посуда, звенят стаканы, наполняемые самогонкой, всё громче и оживлённее говорят люди: усталости словно и не было.
— Горелица — это самое вкусное дело для мужского пола, — блаженно улыбаясь во весь свой большой рот, философствует Андрей Елозин. Красивые чёрные глаза его подернулись туманом, а рука уже тянется за новой чаркой.
— А по–моему, Андрюша, для мужского пола всего приятнее женский пол, — говорит Тихонравов, кося озорные глаза на дебелую красивую хозяйку.
— Это само собой, — осклабился Елозин.
Петрок Лантух бросил на них суровый взгляд, и не успел что-нибудь сказать, как из-за стола с шумом поднялась раскрасневшаяся Мария Степановна. Табурет, на котором она сидела, с грохотом полетел на пол.
— Прекратите пошлости! Если вы не уважаете меня, то хоть постыдитесь старика.
— Да что ты, Мария Степановна! Мы ничего, -— оправдывается Тихонравов, уклоняясь от гневного взгляда милой и доброй Маши.
Добродушная хозяйка звонко рассмеялась и, ударив шутя Елозина по косматой голове, назвала его бесстыжим.
— Посмотрите, хлопчики, — сказал дед, давно уже стоявший у окна и наблюдавший за чем-то с большим вниманием. — Надо думать, Бацевичи подпалили. А Заполье, слышь, начисто сожгли. Эх, какое богатство порушили!
На северо–запад от Усох в чёрное небо поднялось большое багровое зарево. Оно словно кровью залило небо и, играя, то потухало, то с новой силой разливалось, обнимая собою полнеба.
В хату вошёл командир группы Ломовцев.
— Потопейко тут? — спросил он.
С кровати вскочил круглолицый голубоглазый юноша. Он смутился оттого, что командир застал его лежавшим, и покраснел, как девушка. Ломовцева он горячо любил и старался во всём подражать ему. Овеянный славой хасанскйх боёв, он казался ему героем. И всегда он какими-то восторженными глазами смотрел на пятилистие ордена Красной Звезды на выцветшем зеленом поле солдатской гимнастёрки Ломовцева.
— Доложи Макею: горят Бацевичи и Заполье.
— Откуда это тебе известно? — сухо сказал Макей, когда Потопейко доложил ему о пожаре, и, подозвав комиссара к столу, склонился с ним над картой.
— Откровенно говоря, плохо дело, — сказал комиссар, — Они, видать, серьёзно(решили превратить нашу страну в зону пустыни.
Макей выругался и, увидев стоящего у порога Потопейко, рассердился:
— Ты ещё здесь?
— Можно быть свободным? — спросил юноша, подняв руку к головному убору.