Макей и его хлопцы
Шрифт:
Девушка перестала улыбаться. Тй отчего-то стало вдруг несказанно грустно. Она готова была плакать. «Ну, на что он сердится?» Вдруг что-то больно ударило её по левому глазу. Она вскрикнула и, зажав лицо руками, остановилась. Пархомец понял, что ветка, оттянутая и пущенная им, ударила девушку. Он бросился к ней.
— Даша, Дашок! Что с тобой?
Он взял Дашу за голову и, отнимая её руки от лица, приблизился к ней, боясь увидеть что-нибудь ужасное. По лицу Даши текли слёзы, пухлый яркопунцовы вот девушки полураскрылся, губы по-де ски вздрагивали. Всхлипывая, она доверчиво прижалась к негу. Сдерживаемая до сих пор нежность горячей волной ударила ему в голову. Судорожно
Даже придя в землянку и окунувшись в сё полумоак и сырость, Даша не могла скрыть той свеглой радости, которая в это время озаряла её и торж ст енной музыкой пела во всём её существе Она виде та, как М кей метнул на неё холодный и косой взгляд его х серых глаз и, нахмурившись, сердито отвернулся. А она, улыбающаяся и сияющая, подошла к брату и, обаяв его за шею, прижалась своей щекой к его колючей щеке.
— Не сердись на меня, Макеюшка!
От этого ласкового прикосновения и от этих слов у Макея что-то перевернулась внутри. Он прит х и не шевелился, словно боялся нарушить то, что в эту минуту выросло в его мятущейся душе. Он чувств вал, как набухают его глаза. По лицу саги с собой потекли слёзы. Даша не видела глаз брата. Она вздрогнула, напугавшись, когда на её руку упала горячая слеза.
— Макеюшка, — повторила тревожно она. И опять в этом слове он услышал давно позабытый голос матери, увидел ее доброе в морщинках лица, голубые, полные слез глаза. Такой он ее видел в последний раз, когда она провожала его в военную школу, и такой она осталась навек в его памяти. Макей взял сестру за руду:
— Я и не сержусь, Даша.
И это была правда. Только за минуту перед этим он был готов наброситься на нее с кулаками, оскорбить ее. А вот теперь он не испытывал к ней ничего, кроме нежной жалости и сострадания. Вот где расцвела ее юность! В лесу. В тревожном, полном смертельных опасностей, партизанском стане. Овладев собою, он поцеловал Дашу в щеку и попросил её приготовить чай.
— Сейчас должен вернуться с политинформации комиссар. Пригласим деда Петро. Заодно и его позови, — сказал Макей, имея в виду Ивана Пархомца.
«Матери нет, — думал он, любуясь юной красотой своей сестры, — как бы она радовалась на неё». Он не сказал Даше, что на них, как на волков, немецкие фашисты готовят облаву. И кто знает, чем она кончится!
Даша уже гремела чайником, распаливала железную печурку. Вспыхивая синим пламенем, затрещал сухой валежник и по черному телу железной печки побежали светлые искорки. «Как Данька отнесется к этому?» — Макей покрутил головой и углубился в оперативный план обороны, забыв всё другое на свете. Во что бы то ни стало надо спасти отряд.
Слух о готовящейся немцами блокаде Усакинских лесов тревожным шёпотом передавался из уст в уста.
— Подлюга, что замыслил! — говорили партизаны о враге. — Неужто правда, будет пущать газы? Этак он не только партизан, а всю жизнь насмерть вытравит.
Лица у всех стали более суровыми, в глазах появилась та неуловимая жёсткая решимость, какая бывает» у людей, которые идут на выполнение ответственного боевого задания, не зная, увидят ли радостное сияние завтрашнего дня.
Когда Макей зашел в землянку к Ломовцеву, его поразил мрачный вид этого веселого хлопца. С какой-то свирепой яростью, напугавшей Макея, готовился он к встрече с врагом. На веселое замечание Макея он нахмурился и промолчал, продолжая протирать и без того горевшие жёлтым блеском патроны. Потом он так же молча стал точить большой нож. Макей, вин вато вздохнув, вышел.
— Что с тобой, Данила? — спросил Ломовцева всюду поспевавший журналист. Мрачное молчанье Ломовцева заставляло теряться в догадках Свиягина. Однако, не вполне угадывая причину тяжелого настроения этого хлопца, он Есе же думал, что тут дело не в одних толь–хо немцах. Вряд ли он их боится. А смерть он видел уже и на Халхин–Голе и у озера Хасан.
— Тебя кто-нибудь оскорбил? — не отставал Свиягин.
Ломовцев бросился на топчан и сквозь стиснутые зубы простонал:
— Уходите! Чего пристали…
Бледное лицо Свиягина зарделось румянцем, он удивленно поднял черные с проседью брови и, пожав плечами, вышел, совершенно не подозревая, что задел самое больное место Ломовцева.
«Да, да! Оскорбили! В душу наплевали!» — хотел закричать Ломовцев. «За что она меня так? Я ли её не любил?» — думал он, лежа ничком на топчане и вдыхая запах прелой соломы и пропахнувшей потом солдатской шинели. А память, как бы издеваясь над ним и мучая его, опять воскресила во всех подробностях вчерашний вечер. Вот Иван Пархомец и Даша — оба сияющие и счастливые, держась за руки, выходят вдвоем из лесу. Пархомец, наклонившись к Даше и скаля зубы, что-то говорит ей, а она, толкнув его слабо в грудь, колокольцем зазвенела в веселом смехе и, выдернув свою руку из его руки, метнулась за косматую, лапчатую ель.
— Догоняй!
Юноша бросился за ней и, догнав её, смело поцеловал прямо в смеющийся рот — и вдруг отпрянул в испуге. За толстой дуплястой ольхой стоял он, Ломовцев, и смотрел, как Пархомец дерзко целует его любимую девушку. Даша, увидев Ломовцева, совсем стала красной, словно она только что вышла из бани. Однако она, смело смотря ему в глаза, прошла мимо, не моргнув глазом.
XXII
Блокада надвигалась. Теперь о ней говорили не только сообщения разведчиков, донесения связных, письма Костика и послания Брони Щепанек. О ней свидетельствовало и далекое зарево пожарищ, и отдаленные гулы артиллерийской стрельбы. Несмотря на это, а, быть может, именно поэтому, приток в партизаны увеличился. Юноши, девушки, старики и старухи, спасаясь от немецких карателей, уходили в леса. Здесь они присоединялись к партизанам или же строили свои, так называемые, гражданские лагери.
Рос и отряд Макея. Все новые и новые люди приходили сюда. Строили землянки, шалаши, городили изгороди, калды, в которых содержались стада коров, овец, лошадей. Наконец, построили баню, и теперь не было дня, чтоб в ней кто-нибудь ни мылся. Всегда там слышались шумные удары веника о голое тело, радостные вздохи и вскрики парящегося. Иногда открывалась дверь и из бани вылетал голый человек с красной, словно дубленой кожей. Он с размаху бросался в пушистый снег и несколько минут кувыркался в нем, будто разыгравшаяся лисица.
Широко раскинулся лагерь Макея. Теперь его глазом не окинешь. Близ безымянной лесной речушки разместилась хозчасть. Оттуда временами легкий ветерок доносит запах конского навоза и лошадиного пота, смешанного с ароматом лугового сена. Здесь дед Петро с группой молодых хлопцев управляется с коровами, овцами, лошадьми, загнанными под широкие навесы, крытые ёлочными лапами, камышом и огороженные нехитрыми пряслами. С белой льняной бородой и неизменной трубкой в зубах, прогорелой и прокуренной до того, что не понять, из какого материала она сделана, дед ходит от одного стойла до другого, от кошары к кошаре, отдавая приказания и распекая нерадивых помощников.