Маковое Море
Шрифт:
— Ох, мисс Ламбер, каждый раз я мечтаю о встрече с вами, чтобы обсудить одно дельце, — выпалил приказчик. — Но вы ни минуты не бываете одна, как же мне приступить?
— Разве о том нельзя говорить при всех? — испугалась девушка.
— Это уж вам решать, мисс Ламбер, — вздохнул Ноб Киссин; косичка его так потешно дернулась, что Полетт едва не прыснула.
Не только ей приказчик показался смешным; когда через годы и расстояния его образ отыщет дорогу к святилищу Дити, он обретет карикатурный вид огромной лопоухой картофелины. Однако Ноб Киссин Пандер был полон сюрпризов, в чем Полетт тотчас убедилась. Из кармана черной курты он достал маленький тряпичный сверток.
— Еще минутка, и вы кое-что увидите, мисс.
Положив сверточек на ладонь, приказчик кончиками пальцев изящно его распаковывал, не касаясь самой вещицы на тряпичной подстилке. По окончании процедуры он медленно вытянул руку, словно напоминая, что близко подходить нельзя:
— Умоляю не трогать.
Несмотря на расстояние, Полетт мгновенно узнала лицо, улыбавшееся из рамки золотого медальона. На эмалевой миниатюре была изображена темноволосая сероглазая женщина — ее мать, которой она лишилась в миг своего рождения и от кого не осталось иных памяток и портретов.
— Как же так? — оторопела Полетт. После внезапной смерти отца она безрезультатно обшарила весь дом и решила, что в суматохе медальон украли. — Откуда он взялся? Где вы его нашли?
— Получил от Ламбер-саиба, — ответил приказчик. — За неделю до его ухода в небесную обитель. Он был весьма плох — руки ужасно тряслись, язык весь обложен. Наверное, господин страдал сильным запором, однако сумел добраться до моей конторы в Киддерпоре. Вообразите!
От четкого воспоминания о том дне на глаза Полетт навернулись слезы: отец велел позвать Джоду, а на вопрос «Зачем?» ответил: мол, в городе есть дела, надо переправиться через реку. Полетт не отставала — что за дела такие, почему бы не съездить ей самой, но отец отмолчался и лишь снова попросил вызвать Джоду. Она следила за лодкой, которая медленно пересекла реку и почти добралась до того берега, почему-то направляясь не к центру города, а к киддерпорским докам. Какие там могут быть дела? Самой не догадаться, отец молчит, и Джоду, когда вернулся, ничего не мог объяснить. Сказал, что отец приказал ждать в лодке, а сам исчез на базаре.
— Он уже не впервой ко мне обратился, — поведал приказчик. — Вообще-то ходили многие, кто нуждался в деньгах. Отдавали на продажу украшения и всякие побрякушки. Ламбер-саиб почтил меня своим присутствием раза два-три, однако он не то что прочие — не вор, не игрок, не пьяница. Беда в том, что он был слишком добросердечен, все время кому-то оказывал милости, помогал деньгами. Конечно, многие злыдни этим пользовались…
Верно, большинство тех, кто получал от него помощь, жили в беспросветной нужде — бездомные и убогие, грузчики, искалеченные неподъемной поклажей, перевозчики, оставшиеся без лодок. Полетт никогда не корила отца и даже сейчас, оказавшись под опекой сердечных, но чужих людей, не могла упрекнуть его в безграничной душевности, которую больше всего в нем любила. Хотя, спору нет, судьба ее сложилась бы иначе, если б отец, как все другие, озаботился собственным благополучием.
— Ламбер-саиб обращался ко мне на бангла, а я всегда отвечал ему на добропорядочном английском, — сказал приказчик и, словно опровергая себя, перешел на бенгали. Странно, что со сменой языка его обрюзгшее лицо утратило озабоченность. — Шунун, знаете, я догадывался, что ваш отец отдаст деньги нищему или калеке. О-хо-хо, Ламбер-саиб, говорил я, уж сколько я повидал христиан, которые пытаются выкупить себе местечко в раю, но такого усердного еще не встречал. Он смеялся, точно ребенок, такой был смешливый! Но в тот раз ему было не до смеха; едва поздоровавшись, он спросил: «Сколько вы мне за это дадите, Ноб Киссин-бабу?» Я видел, как бережно он обращается с вещицей, и тотчас смекнул, что она ему невероятно дорога, но в том-то и беда нынешнего века: наши ценности другим безразличны. Не желая его огорчать, я спросил: «На что вы собираете деньги? Сколько вам нужно?» «Немного, — отвечает, — только чтоб хватило на проезд до Франции». «Отбываете?» — удивился я. «Нет, — говорит, — деньги для Полетт. На случай, если со мной что случится. Хочу знать, что она сможет вернуться домой. Без меня ей нет места в этом городе».
Приказчик сжал медальон в кулаке и глянул на часы.
— Как хорошо он знал наш язык, мисс Ламбер. Говорит — заслушаешься…
Казалось, сквозь напевную речь приказчика слышится голос отца, говорившего по-французски: «…моя дочь — дитя природы. Ведь я сам обучал ее в девственном покое Ботанического сада. Не зная иных учений, она поклоняется лишь одному богу — Природе; лес — ее Библия, земля — ее Откровение. Ей ведомы только Любовь, Равенство и Свобода. Я взрастил ее в наслаждении естественной вольности. Если она останется в колонии, а тем паче в этом городе, где скрыты европейский позор и алчность, ее ждет гибель: белые растерзают ее, точно стервятники и лисы, дерущиеся из-за падали. Непорочную девицу швырнут к менялам, выдающим себя за святых…»
«Молчи!» — Полетт зажала уши, чтобы не слышать отцовский голос. Как он был не прав! Как ошибался, стремясь воплотить в ней свои мечты и не понимая, что она самый обычный человек! Полетт досадовала на отца, но взор ее затуманился воспоминаниями о детстве, в котором бунгало Тантимы и Джоду было островком невинности в море порока. Она тряхнула головой, отгоняя наваждение.
— И что вы ему ответили насчет денег за медальон?
Ноб Киссин усмехнулся и подергал себя за косицу.
— Тщательно прикинув, я понял, что проезд во Францию даже третьим классом обойдется дороже. Для этого потребовалось бы две-три такие вещицы. Денег за один медальон хватило бы только до Марич-дип.
— Где это?
Полетт нахмурилась, ибо никогда не слышала о месте под названием «Перечный остров».
— По-английски это остров Маврикий.
— Ах, Маврикий! Там родилась моя мама.
— Он так и сказал, — чуть улыбнулся приказчик. — Пусть, говорит, дочь отправится на Маврикий, для нее это как бы родина. Там она совладает с радостями и мукой жизни.
— И что потом? Вы дали ему деньги?
— Сказал, что через пару дней раздобуду нужную сумму. Но как ему было прийти? Недели не прошло, и он скончался. — Приказчик вздохнул. — Я сразу увидел, что он плох. Красные глаза и язык в белом налете говорили о заторе в кишечнике. Я рекомендовал ему воздержаться от мяса, дабы вегетарианской пищей облегчить стул. Видимо, он пренебрег моим советом, что привело к безвременной кончине. Намучился я, пока забрал назад вещицу. Ростовщик уже сдал ее в ломбард, и все такое. Но вот теперь она снова у меня.
Вдруг Полетт осенило: он же мог ничего не рассказывать, а прикарманить деньги — она бы знать не знала.
— Я искренне вам признательна, Ноб Киссин-бабу. Не знаю, как вас благодарить. — Полетт машинально протянула руку, от которой ее собеседник отпрянул, как от шипящей змеи.
Приказчик надменно вскинул голову и вновь перешел на бенгали:
— О чем вы, мисс Ламбер? Неужто думаете, я мог утаить чужую вещь? Возможно, вы считаете меня торгашом — а кто не торгует в наш жестокий век? — но известно ли вам, что одиннадцать поколений моих предков были священниками в прославленном храме Набадвипа? Одного моего прадеда причастил к любви Кришны сам Шри Чайтанья. [31] Лишь я не сумел последовать предначертанной судьбе, и в том моя беда… Даже ныне я повсюду ищу бога Кришну, но он, увы, не откликается…
31
Чайтанья Махапрабху (1486–1538) — монах-аскет, религиозный реформатор Бенгалии.
Ноб Киссин собрался опустить медальон в раскрытую ладонь Полетт, но, помешкав, отвел руку.
— А как же проценты? Мои средства скудны, к тому же я имею высокую цель — коплю на постройку храма.
— Не волнуйтесь, деньги вы получите, — сказала Полетт. В глазах приказчика мелькнул огонек сомнения, словно он уже раскаивался в своем великодушии. — Пожалуйста, отдайте медальон — это единственный портрет моей матери.
Послышались шаги слуги, возвращавшегося от причала. Полетт занервничала — крайне важно, чтобы никто в доме не знал о ее уговоре с приказчиком. И дело не в обмане благодетеля, просто ни к чему давать пишу для очередных обвинений отца в безбожии и легкомыслии.