Мальчик и Шкай
Шрифт:
Архиепископ держал письмо, и ладони его невольно дрожали. Сегодня вечером он собрал священников, были и те, что писали эти письма. Расспросил он подробнее, обласкал их и обещал помочь всем необходимым.
Мисаил долго думал, и перед глазами вновь возник светлый образ мальчика. Про себя он так и называл его - Ванюшей. Непростой этот коренной народ здешний, мокша, живет сыто, леса не покидает, умеет работать. Только верит в тьму языческую, почитает хранителей очага, села, богинь воды, земли, ветра... Боится всего этого, жертвы идолам приносит. И только один способ помочь им - приехать и убедить креститься. Ведь
К середине ночи буря стихла, и архиепископ забылся - он уснул прямо за столом, зажав в руке огарок свечи. Ему виделось, что идет он по узкой, едва различимой в сочной траве тропинке, и, держась за руку, шагает рядом с ним его крестник, мокшанин Ваня. К ним выходят из чащи и смотрят умными глазами лесные звери - зайцы, косули, лоси, даже хозяин-медведь примял земляничную поляну, лежа провожал их. Мальчик такой же, как и был сегодня, но хорошо знает русскую речь.
– Отче, зачем мы здесь, в этом мире?
– спрашивает он.
– Может, нам было бы лучше совсем и не родиться?
– Что же ты такое говоришь, Ваня, ведь каждый из нас послан Господом со своим умыслом.
– А я знаю, зачем он послал тебя, отче, - мальчик останавливается, смотрит прямо в глаза.
– Ты окрестишь тысячи моих братьев-соплеменников, но сам погибнешь от нашей стрелы. Тебя не поймут и не примут: тем, кто любит лес и его духов, кто не знает вашего языка и суровых привычек, нечего делать в русских церквах.
– Но ты же пришел! Зачем же ты принял веру?
– Не спрашивай, отче, не надо. Береги себя и не ходи к тем, чье сердце озлобленно. Не вразумишь ты никого.
Тропинка пропала, исчез и мальчик, и Мисаил увидел себя - одинокого, как перст, стоящего напротив шумящей толпы настроенных против него мокшан. Они вооружены, а в его руке лишь крест. Он оборачивается - за его спиной мальчик, он плачет, тянет и зовет идти назад, отступить, но пастырь не боится, идет смело к язычникам и улыбается. На устах застывает доброе слово, которые он так хочет сказать - и не может, в него летят и летят стрелы... Они вонзаются со всех сторон, и падая, Мисаил не чувствует боли, а видит над собой бескрайний мир, солнце, звезды и Христа в длиннополой белой рубахе, простершего руки от края и до края небосвода...
...Архиепископ Мисаил оторвал голову от стола. В окно белым голубем заглядывало утро. В углу по-прежнему теплилась зажженная ночью лампада, и пастырь отогнал обрывки тревожного сна, встал на колени, и славил Господа за то, что он даровал новый день и радость служить Ему.
Над крепостью лился колокольный звон. Его малиновое эхо уходило дальше и дальше. Сегодня архиепископ снова будет служить в соборе, но перед этим он решил подняться на самую высокую - Московскую башню тамбовского кремля. Колокол бил, и он был непривычен здесь, от его шума в глубокие ямы прятались крупные лещи и щуки, уходили в непролазную чащу лесные звери. И главное, он пугал и гневил степняков.
С высоты архиепископу были видны слободы, что со всех сторон окружили крепость, линии деревянных укреплений, слабые дымки сигнальных костров. И вдали, почти у самого горизонта Мисаил вдруг различил фигуру кочевника - с луком и колчаном он поднялся на красивом белом скакуне на возвышенность и также, как и архиепископ, молча смотрел, что происходит окрест. И хотя их разделяли несколько верст, пастырь ощутил совершенно ясно, как сошлись их глаза. Словно молния била между ними с каждым ударом церковного колокола, и лишь тогда Мисаил отвел взгляд, когда степняк резко дернул коня и галопом помчался вниз с пригорка, растаял в бескрайности дикого поля. Конь уносил дозорного кочевника прочь от крепости, и степные ветры заметали его следы.
Архиепископ Мисаил спустился, его радостно встречал народ. Он благословлял каждого, улыбался, брал на руки младенцев, которых сегодня ему предстояло окрестить. А колокол не умолкал...
***
Крошечный человечек в белой с красными узорами рубахе казался былинкой - ветер гнул его, налетал мокрыми обрывками листьев. Прибрежные дубы шумели, ивы подметали длинными волосами пенящуюся от дождя воду. Тумай шел, пугаясь стихии, и понимал, что злые духи сделают все, чтобы не позволить ему добраться домой, исполнить до конца долг, ради которого его послали в крепость.
Тумай дрожал - тянуло найти дерево, крона которого убережет от влаги, и переждать дождь, но знал, как сильно его ждали в селении, да и ночевать в сырости и холоде одному, беззащитному, даже без ножа, было страшно. Его пугала река, и он старался не приближаться к ней. Казалось, что вот-вот из волн поднимется огромная черная фигура, покрытая чешуей и слизью. Узкие глазки будут жадно искать и найдут его, и это холодное безжалостное существо станет преследовать, пока не настигнет. Опасность чудилась и со стороны леса. Поминутно ему казалось, что из дождливых сумерек, скрываясь за лапами молодых сосен, к нему присматриваются злые глаза, и вот-вот хищники окружат его. От безысходности мальчик застыл на миг - промокший и уставший, он понял, что остался один, совершенно один в шуме дождя. Он поднял голову вверх, надеясь, что увидит там огромный золотой крест. Но небо было бесконечно глубоким и черным, как дно лесного колодца...
...Его отец Паксют в эту минуту не находил себе места. Не раз он порывался идти тем же путем, которым послал мальчика. Старики успокаивали его, поясняя, что ничего нельзя изменить и на всё воля божеств, которые не оставят Тумая. Отец садился, вставал, ходил из стороны в сторону. Отчего-то вспоминалось то утро, когда родился его мальчик, тот холодный дождь, осень. И он снова выходил из дома, стараясь услышать в шуме дождя тихие шаги единственного, так по-особенному любимого в эти минуты сына...
...Смеркалось, но затяжной ливень не прекращался. Вода на реке пузырилась от дождя. В потемках мальчик наконец увидел ориентир - поваленную молнией березу, и свернул в чащу. Он шел, не узнавая мест, со страхом понимая, что стихия запутала его, и найти путь в деревню будет нелегко. Мальчик брел, его шатало и, выйдя уже в полной темноте на малознакомое открытое место, он упал и стал ползти, пока не уткнулся лбом во что-то большое и шероховатое. Это что-то показалось теплым, родным, Тумай прислонился, едва дыша, достал из котомки сырую крестильную рубаху и укрылся ей. И понял, что двигаться больше нет сил. Нет, нельзя уснуть в сыром холоде, нельзя. Но в ушах звенело, будто пели в церкви, и он проваливался глубоко, видел перед глазами обрывки событий сегодняшнего, самого долгого в его жизни дня...