Мальчик из Брюгге
Шрифт:
Брюгге, на следующий, день
Когда Идельсбад проснулся, Мод еще спала. Он разделся до пояса и с обнаженным торсом вышел из избушки. Небо закрывали розовые облака, сквозь них пробивались первые солнечные лучи. Он направился к колодцу с воротом, кинул в глубину ведро и вытащил его наполненным чистой водой. После короткого омовения Идельсбад пошел обратно и увидел Мод, стоящую на пороге. Сколько времени она смотрела на него? Их глаза встретились, Мод отвернулась и быстро вошла в дом. Он последовал за ней и, надевая на ходу камзол, спросил:
— Вы хорошо спали?
Она стояла у камина, глядя на остывшую золу.
— Не очень. Но причиной тому не ваша кровать. Вы пойдете на встречу с похитителями Яна, как договорено?
— Разумеется. Но сначала я отвезу вас в монастырь.
— Нет. Я поеду с вами. Я хочу быть уверена, что мой сын здоров.
— И не думайте! Вы всех нас подвергаете опасности. Увидев вас, эти люди начнут задавать разные вопросы и перестанут мне доверять.
— Они не увидят меня. Вы высадите меня там, где посчитаете нужным, а сами поедете к гостинице «Водяная мельница». За меня не беспокойтесь, я сумею выпутаться и голоса не подам.
— А после завершения обмена?
— Не знаю. Ничего не знаю. Всю ночь я думала над вашими словами. Особенно над одной фразой.
— Какой?
— «Вы бросили его из любви, хотите отвести от него несчастье, а сам он помнит только, что брошен». Это ужасно…
— Вы считали, что поступили хорошо, — заметил Идельсбад с ноткой сочувствия. — К тому же сказали, что у вас не было другого выхода.
— Но сегодня у меня выход есть! Я смогу поговорить с ним. Попытаюсь объяснить… — Она тяжело вздохнула. — Нет. Он может только презирать меня. Он еще ребенок. Ему не понять страданий взрослых и причины, часто толкающие их на неразумные поступки. Он проклянет меня, осудит. Я уверена.
— Уверенность эта ни к чему, дама Мод. Я никогда не был отцом, и мне не подобает давать вам советы, но все же мне кажется, что дети очень восприимчивы, некоторые вещи они понимают получше взрослых. Ян — в частности. Повторяю: признание своей ошибки — болезненно, но молчание — убийственно. Что вы хотите? Чтобы он всю жизнь был убежден, что его никто не любит?
— Мне страшно, — дрожащим голосом проговорила Мод. — Вы понимаете? Мне очень стыдно за себя.
— Напрасно. Вы были молоды, вами управляла любовь как к мужчине, в которого были влюблены, так и по отношению к Яну. Любовь порождает стыд.
Ее губы тронула слабая улыбка.
— Что вы знаете о любви, Идельсбад? Насколько я поняла, вы изгнали это чувство из своей жизни.
— Это правда. Но мне вспоминается… однажды… очень давно… — Он задумался ненадолго. — Ладно… Время идет.
— Я поговорю с Яном. — Собрав все свои душевные силы, она повторила: — Я с ним поговорю. Он сам решит.
— Хорошо, — сказал Идельсбад. — Но что потом? Воображаете, что он с радостным сердцем вернется домой?
— Ему будет нелегко, но он будет знать, что я где-то рядом, и это позволит ему лучше вынести жизнь с Маргарет. Отныне он не будет одинок. Когда ему захочется излить душу, он сможет прийти ко мне. — Она поспешила добавить: — Между монастырем и домом Ван Эйка — не тысяча лье. Я все расскажу настоятельнице; думаю, она меня поймет. Мы не затворницы. У нас есть парк, где можно встречаться со своими родными. Ян сможет часто приходить ко мне.
— Вы упускаете одну деталь: пока эти убийцы на свободе, вашему сыну будет постоянно грозить опасность.
— Что же делать?
— Я размышлял над этим. Пойду к бургомистру и все ему расскажу. Открою ему происки де Веера и Мозера. Поговорю и с дамой Маргарет. Надо защитить ребенка.
Мод горячо одобрила его намерения.
— Вы добрый, — сказала она, глядя в глаза Идельсбада. — У вас характер Ван Эйка.
— Нет. У меня никогда не было и, вероятно, не будет его благородства. Я моряк, одиночка. Я выбираю, отсеиваю, ухожу. Мне не знакома благотворительность, у меня есть только чувство долга.
Она с улыбкой посмотрела на него:
— Где кончается благородство? Где начинается чувство долга?
Он ушел от ответа.
— Пора отправляться.
Через час они въезжали в Брюгге.
Как они условились, Идельсбад оставил молодую женщину на углу улицы, у ниши, в которой помещалась эмблема города: белый медведь. Животное стояло на задних лапах, его шею обвивало широкое золотое колье, белую шерсть на груди украшала расшитая перевязь, лапы крепко сжимали красно-золотой щит.
— Не наделайте глупостей. Ждите нас здесь. Что бы ни произошло, не показывайтесь.
— Обещаю.
Идельсбад пришпорил лошадь и поскакал к гостинице «Водяная мельница». Подъехав к зданию, он осмотрел площадь. Лишь несколько красильщиков шли по ней, направляясь в свои мастерские.
Колокол на дозорной башне пробил три раза; с последним ударом в конце улицы показались трое испанцев и Ян. Впереди шагал мужчина с худым лицом. Поднявшийся ветер плотно прижимал черный плащ к его груди.
Когда до Идельсбада оставалось несколько туазов, его компаньоны остановились, и один пошел к португальцу.
— Карта с собой? — спросил он.
Вместо ответа гигант сунул руку за пазуху и вынул тщательно сложенный вчетверо пергамент.
— Освободите ребенка, — приказал он.
— Сначала карта. Ребенок — потом.
— Нет.
— Кто мне докажет, что это не обычная бумага, не имеющая ценности?
— Убедитесь сами, — усмехнулся Идельсбад, потрясая картой перед носом испанца. — На ней все есть. Широты, расстояния. Все!
— Широты?
— Да. Чему тут удивляться?
— Я не знал, что вы овладели этой наукой!
— А я не знал, что она прошла мимо вас. Так как вы решите?
Поколебавшись немного, мужчина крикнул:
— Отпустите мальчишку!
Идельсбад подбодрил Яна:
— Беги!
Но тот уже спешил к нему. Промчавшись по улице, он уткнулся в ноги гиганта.
— Пергамент! — заорал испанец.
Идельсбад передал ему карту. Мужчина быстро просмотрел ее и потребовал:
— Напомни, как тебя зовут.
— Франсиску Дуарте.
— Ты португалец?
— С незапамятных времен.
— Прекрасно. А теперь выслушай меня, Франсиску Дуарте, и крепко-накрепко запомни: если, к несчастью, эта карта окажется фальшивой, клянусь найти тебя, где бы ты ни находился. Через год или тысячу лет. И когда мы встретимся лицом к лицу, ты проклянешь мать, родившую тебя. Я ясно выразился?