Мальчик из Ленинграда
Шрифт:
— Я приехал. Из Ленинграда. Я племянник.
Девушка всплеснула руками:
— Я ведь тоже ленинградская, эвакуированная!
Она подумала и прибавила:
— Бедненький!.. Что ты теперь делать будешь?
Я молчал. В глазах у меня ещё от базара рябило: красные мушки плыли перед глазами. Неужели дядя Женя уехал? Неужели это правда?
— Не знаю, что мне делать, — сказал я растерянно. — В Ленинград уеду!
— В Ленинград нас, эвакуированных, теперь не скоро пустят! — сказала девушка. — Теперь ездить вообще нельзя. Поезда нужны для армии, для всяких важных грузов. И потом, нужен пропуск. А кто без разрешения ездит, того обратно возвращают.
— Всех? — спросил — я.
Она кивнула головой. Постояла и предложила:
— Войди!
Я вошёл за девушкой в тёмную прихожую. Девушка открыла вторую дверь, и я будто в оранжерею попал. Около большого окна стояли кадки с пальмами и такими крупными растениями, что зелёные ветки доставали до потолка. Ни у кого ещё я не видал такой красоты в комнатах!
— Погоди, — сказала девушка и вышла за дверь.
Я стал оглядывать стены, на них висели портреты. «Да это мой папа и дядя Женя! — обрадовался я. — Мальчиками. На крылечке бабушкиного дома.
В Поволжье. У нас такая же карточка в Ленинграде осталась». Я подошел поближе к стене. На другой карточке уже мы втроем. В Гатчине, в пионерлагере, снимались. Удивительно как! Нет, правда ли дядя Женя уехал? А если бы он здесь был, как мне хорошо бы жилось в Коканде!
Девушка вернулась в комнату и велела мне сесть к столу. Она поставила на стол кружку чая и тарелку. На тарелке лежали хлеб и маленькая конфетка — подушечка.
— Видите, — показал я, — это мы на карточке: папа, мама и я. Папу в финскую войну убили. А мама сейчас на фронте… А вы тут писем от неё не получали? — вспомнил я. — Мама обязательно должна сюда письмо прислать. Может, оно уже пришло?
Девушка молча покачала головой. Я сел к столу. Во рту у меня было сухо, в груди жарко. Голова болела. Я взял кружку, стал пить чай большими глотками и выпил залпом.
Девушка взяла кружку со стола, но второй мне не предложила. Не глядя на меня, она стряхнула со скатерти крошки, вышла, вернулась с половой щёткой и стала подметать пол. Потом принялась двигать кадки с цветами. Она сделалась какая-то другая, сердитая. Видно, ей хотелось, чтобы я поскорее ушёл. А я всё сидел за столом. Ноги у меня стали тяжёлые, как пудовые. Неужели я заболел? Что мне теперь делать?
— Знаешь что, — сказала девушка, — я сейчас…
Она поставила зеркало на стол, повязала на голову клетчатый платок, кончиками, как рожками, наперёд.
— Я сейчас ухожу, — сказала она, — мне надо обязательно уходить.
Я даже обрадовался, подумал — она меня оставит в дядином доме, я прилягу на диван, отдохну.
— А ты, — сказала мне девушка, — обязательно иди в гороно — в городской отдел народного образования. Там эвакуированных детей в детдома устраивают. Давай вместе пойдём, я тебе покажу, куда идти надо.
Я был в каком-то тумане. С трудом поднялся и пошёл за девушкой. Девушка вывела меня на улицу, что-то быстро объяснила и ушла в другую сторону. А я пошёл по улице снова к базару. Скоро я очутился около мечети, оглянулся и увидал, что девушка уже вернулась, стоит на крыльце, отпирает дверь. Потом она вошла в дом и захлопнула за собой дверь.
Значит, ей никуда не надо было уходить! Она всё это придумала. Ушла для вида, чтобы не оставлять меня в доме.
«Тоже хороша! — подумал я. — Вроде бабушкиных жильцов в Поволжье». Может быть, я всё-таки вернулся бы к ней. Но я вспомнил военного с рукой на перевязи. Мы с ним здесь расстались. Он обещал даже поглядеть мне вслед. Вот кто поможет мне. Обязательно поможет. Ведь он сказал: «Пошли ко мне в детдом». Это учитель, директор, наверное… Замечательный он. Он не похож на эту девушку. Сам позвал к себе. И я пойду к нему, сейчас отправлюсь. А устроюсь, напишу дяде Жене, тёте Соне, какие жильцы в их доме поселились… Но куда мне идти?
Я остановился на перекрёстке и стал припоминать улицу, которую назвал военный. Я ругал себя, злился, что не запомнил адреса детдома. И не мог вспомнить. Передо мной была базарная площадь с той же толпой, осликами у арыка. В толпе мелькали пилотки, шинели, гимнастёрки. Может, он ещё тут, военный?
Я пробрался к столам. Военного не было.
Теперь на столах я увидал глиняные горшки с молоком, похожие на чугуны, выдолбленные сухие тыквы с простоквашей. Голова у меня кружилась, очень хотелось пить. Горло болело. Сесть бы, прислониться к чему-нибудь…
Я не помню, как выбрался с площади.
Помню только, что сидел на крылечке и отдыхал. Я всё время хотел подняться и отправиться искать военного. Но голова болела всё сильнее, ноги не шли, глаза слипались…
Я поудобнее прислонился к холодной стене дома и закрыл глаза.
Наверное, я спал долго. Когда я проснулся, надо мной, наклонившись, стояла пожилая женщина в белом халате. На мостовой я увидал пролётку с белым чехлом на сиденье и рыжую лошадь.
Я посмотрел на женщину и опять закрыл глаза.
— Встать можешь? Попробуй! — сказала она ласково. — Повезу тебя в городскую больницу.
Она посадила меня на пролётку, и я опять уснул, откинув голову на жёсткую подушку. В полусне я слышал, как тряслась пролётка по камням мостовой. Как я очутился в больнице, не помню.
В больнице
Я болел три месяца, сразу корью и воспалением лёгких. Лежал я в углу, за круглой, из чёрной жести печкой, у самого окна, в палате для мужчин. Но в больнице я не скучал.
Ко мне за печку часто заглядывала больничная нянечка Галя. Гале было семнадцать лет. Она была, как я, эвакуированная. Она мне напоминала маму. У Гали тоже были гладкие чёрные волосы. И руки тёплые и мягкие. Лицо у Гали было круглое, как у панночки из «Майской ночи» Гоголя. Но Галя была не грустная, как панночка, а весёлая. Она рассказывала про Украину, про свою белую хатку с мальвами, братишку Петю. Она говорила, что её Петя похож на меня.
Она часто так и называла меня:
— Братик мой хороший!