Мальчик из Ленинграда
Шрифт:
— Привыкли быть себе хозяевами, — объяснил мне Садыков. — У них сама жизнь выработала чувство ответственности.
Мне тоже хотелось выработать у себя такое чувство.
«Менялы»
Когда я теперь думаю про свою жизнь в Коканде, всё кажется мне хорошим. Я с удовольствием вспоминаю даже обиды и невзгоды. А сколько у нас было трудного! Иногда нам не хватало досыта еды, не хватало нам и белья и ботинок. Вся резина шла для танков и автомашин, а мы ходили в старых калошах и женских ботинках. И, как ни старался наш детдомовский сапожник «заливать» их, они всё время протекали.
— На вас всё горит! — сердился старенький худой сапожник Калнин, родом из города Риги. — Вы не цените чужого труда. У вас железная подмётка и та потечёт!
Сапожник сидел на раскладном стуле с грудой калош, ботиков и ботинок у высокого крыльца, где была бельевая, и целый день стучал молотком. Он придирался к нам. Издали кричал: «Зачем ногами шаркаешь?», «Зачем обутым в футбол гоняешь?» Он жаловался на нас Осипу Петровичу и Садковый. Мы его не любили, хотя Садыков объяснял нам:
— Товарищ Калнин тоже не виноват! Целый день делает вам калоши из воздуха… Из уважения к старому человеку хотя бы молчите! А ходите вы, я тоже считаю, не по-человечески!
Были у нас и другие невзгоды. Многие ребята не могли привыкнуть к тому, что нам выдавали по два кусочка сахара на день. А другим не хватало хлеба. Продукты тогда раздавали везде по карточкам.
Кто жил в детдоме до войны, рассказывал, какие сдобные пироги с курагой пекла повариха тётя Феня. Как после обеда оставались нетронутые мягкие, пышные буханки хлеба и ребята отказывались от супа. Теперь мы всё съедали дочиста и даже вылизывали ложки, всё казалось нам очень вкусным! Особенно трудно было в первую зиму, когда фашисты заняли Украину, Белоруссию и не дали собрать урожая. У нас был свой огород, но всё же овощей не хватало: столько ребят съехалось в детдом. И мы задолго до обеда хотели есть, а в спальне постоянно кто-нибудь начинал разговор про вкусную еду.
— Моя мама, — рассказывал Партизан, — умеет делать вареники — оближетесь! С творогом и с вишнями. А с картошкой и луком такие вкуснющие, что один командированный москвич упрашивал каждый день кормить его такими!
У нас слюнки текли от этих разговоров. А Партизан, войдя во вкус, описывал, как его мама маринует вишни и сливы и варит жирные куриные супы. Тогда Славка, особенный любитель поесть, заявлял:
— Вы, ребята, как хотите, а я после детдома пойду в повара. Есть буду целый день. И на ночь под подушку класть кусок жирного окорока. Вот будет жизнь!
Осип Петрович знал, что нам приходится трудно. Он часто говорил:
— Ребята, всегда помните, что в первую очередь страна всё даёт вам, детям. Детям и фронту. Но всего у нас в обрез. Настанет время, и опять будет изобилие. А пока давайте будем терпеливые, честные и бережливые.
Каждый из нас поочерёдно бывал хлеборезом, делил сахар. И считалось большим позором, если хлеборез не выдержит и отрежет от чужого пайка ломтик или отгрызёт от кусочка сахара.
Так случалось со Славкой. Когда он бывал дежурным и носил больным ребятам в спальни хлеб и сахар, он незаметно откусывал кусочек сахара и отламывал корочку хлеба. Это было нечестно — всем тогда хотелось есть! И притом ещё дежурным полагались хлебные крошки и сахарная пыль из пакета.
Я помню, как было трудно мне.
В Ленинграде до войны я был страшный сластёна. Иногда я менял у Партизана свой хлеб на кусочек сахара. Партизан не любил сладкого и с удовольствием уступал его мне.
Раз Садыков это заметил и запретил меняться.
— А почему нельзя? Мы же честно!
— Доктора говорят, что у человека должно быть всё — и хлеб и сахар. А если ты потакаешь своему вкусу, ты обижаешь организм и можешь заболеть.
Садыков нас не убедил. Мы решили, что ему только семнадцать лет, он не врач. Но Славка всё равно от нас не отставал. Однажды, заметив, что я не съел свою горбушку, он после обеда стал ходить за нами по пятам. И так надоел, что Партизан сказал:
— Уйди, шпион!
— А вы — менялы…
И с тех пор к месту и не к месту стал дразнить нас «менялами». Это обижало нас, нам стало ещё трудней меняться, хотя мне ужасно хотелось сладкого, а Партизан был не прочь съесть лишний кусок хлеба.
Всё это я вспомнил потому, что Славкин характер мог взбесить человека. И, если вовремя не удержаться, наделаешь много глупостей. Так и случилось со мной.
Санобработка
В тот день привели новенького.
Когда утром я вышел во двор, под деревьями на скамейке я увидал мальчика в тёмно-красной девчачьей кофте, рыженького и на вид очень смирного. Обычно новенькие всегда садились на скамейку под деревьями. Наверное, потому, что тут человека меньше было видно. Мы привыкли к этому. Но, когда я увидал рыжего мальчишку на скамейке, мне стало жалко его — я вспомнил свой первый день в детдоме, подошёл к нему:
— Здорово! Откуда?
Мальчик ответил:
— Из Белоруссии…
— Долго ехал?
Подбежал Славка, и мальчик замялся.
— Я немного в Казани пожил. Потом в Свердловске… И в Актюбинске…
— Ага, беспризорничал! Из детдома убегал, — сразу догадался Славка. — Что ж, не нравится в детдоме?
— Не нравится… Воспитатели злые.
— А у нас, думаешь, добрые? — засмеялся Славка. — Злые как черти. А вожатый бешеный. Ко всем пристаёт. Честно тебе говорю.
Славка нарочно стращал новенького или в самом деле так думал, не знаю. А новенький с таким вниманием слушал его, что даже рот раскрыл.
— Юлька! Семёнов! — позвала меня тётя Оля.
— Ты его не слушай, — начал я, — он у нас врун страшный…
— Юлька! — опять позвала тётя Оля. — Кому говорят! У нас сегодня санобработка. Ты дежурный. Иди сюда.
Я побежал к тёте Оле. Новенького я сразу понял. Догадался, что он из породы чересчур чувствительных. Если попадёт такая девчонка в детдом, то она по всякому поводу целую неделю плачет, а девочки её утешают. Ну, а чересчур чувствительные мальчики в детдоме обычно не уживаются и бегут.