Мальчик как мальчик
Шрифт:
Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося в зале. Даже рояль испуганно притих. Было видно, как длинные руки пианиста страшно медленно опускаются и свисают едва не до полу.
А поэт поднял свечу над головой и громко сказал:
– Здорово, други!
После чего двинулся к роялю, нагнулся и воскликнул тоскливо:
– Нет, его здесь нету!
Непосредственно вслед за этим пространство сцены разделилось на несколько рабочих зон. Слева, у кулис, Арчибальд Гумберт театральным шепотом пенял охраннику:
– Ты зачем его пропустил? Разве ты не видел, что он в подштанниках?
– Я думал, это типа инсталляция, – оправдывался человек в темных очках.
Справа, и тоже у кулис, встрепанная Маргарита держала Мастера за воротник.
– Очнись, очнись, – требовала она. – Смотри, кто пришел! Ничерта уже не видит.
И только в центре происходило основное действие. Там удивительный гость со свечкой в руке продолжал озираться, словно искал кого-то.
– Прекратите, Иван Николаевич! – говорили ему. – Что же вы с нами делаете?
– Я не с вами, – отвечал Иван грустно. – Ибо час пробил. Он среди нас, граждане. Он ищет Мастера… а я ищу его.
– Кого? Да кого же, черт вас возьми!
– Профессора, – Иван обводил зал блуждающим взором. – Профессора Дубльве. Вернера… Ворнера… забыл, вот дьявольщина!
– Может, Уорхолла? – подсказал кто-то услужливый.
– Какого еще Уорхолла! – поэт даже ногами затопал. – Да пропадите вы пропадом с вашим Уорхоллом! Одно у них на уме! А между прочим, ежели хотите знать, этот самый профессор вот только что задавил поездом Мишу Берлиоза!
– Не может быть, – ахнуло сразу трое или четверо бездельников. Кто-то даже бокал выронил.
– В психиатрическую, – отчетливо произнес Арчибальд у левой кулисы.
– Поездом. В метро. На «Красных Воротах», – вздохнул Иван и понурил голову.
Я просто любовался тобой. Только сейчас заметил приколотую на груди иконку: это была черно-белая фотка Курта Кобэйна.
Ты тоже был мастером инсталляции. А может, просто сподхалимничал. Ты же знал, что мне по возрасту полагалось любить «Нирвану».
Пока я так думал, Маргарита оставила своего героя и кинулась, как тигрица, к Бездомному:
– Что ты сказал? Повтори! Какой профессор?
– У него контракт с Мастером, – пробормотал Иван. – Он сам про это говорил. И он недоволен. Он придет, вот увидите.
Маргарита – мятущаяся душа – так и заметалась по сцене.
Я перевел взгляд на Мастера и хмыкнул удивленно. Юра Ким превзошел себя. Его герой остался стоять недвижно, прислоняясь к стене с мухоморами, и в то же время было очевидно, что эта минута действия полностью и только отдана ему. Он выглядел обреченным – не убитым, но обреченным, и от этого было еще страшнее. Он молчал. Потом медленно поднял руку и стянул с головы черный берет.
Я невольно вздрогнул.
Бросившись к Мастеру, Маргарита зашептала ему на ухо что-то непонятное, неслышное зрителю, – я не люблю этот прием в театре, он отдает абсурдом, – а Мастер глядел поверх нее, словно желал первым увидеть того, кто придет. Проектор по-прежнему заливал стену бессмысленным прерывистым светом, нагнетая тревогу. Рояль помалкивал, и даже пианист куда-то пропал.
– Профессор, – объявил тут Иван свистящим шепотом. – Профессор Воланд.
Стало темно и почему-то холодно. Где-то тоскливо проскрипела дверь. Все замерли.
И фигура появилась.
Долгорукий пианист собрал длинные волосы в косичку, переоделся и перевоплотился (ну, сходства можно было и не замечать. Просто нам хотелось сэкономить на массовке, а Савелий ко всему прочему превосходно играл на ф-но). Теперь Воланд, суровый и сумрачный, стоял на сцене ровно по центру, притягивая взгляды. Бриллиант блестел у него на пальце, и было совершенно понятно: никакой он не профессор. А самый настоящий генеральный директор этого мира.
– Фильм – смыть, – приказал Воланд глухо. – Тираж изъять и уничтожить. Теперь все – вон.
У левой кулисы вдруг вскинулся Арчибальд:
– Все вон! – завопил он неожиданным фальцетом.
Тусовщики сгинули. Последним убрался сам чернобородый Гельминт. На сцене остались стоять четверо:
– молчаливый Мастер с беретом в опущенной руке;
– Маргарита, для чего-то подхватившая книгу;
– юный поэт Иван Бездомный – с горящим взором, устремленным на Воланда;
– сам W.
И вот он-то первым нарушил гнетущую тишину:
– А вот и я! – сказал он, повернувшись к публике. – Здравствуй, Мастер.
Тот, кому пожелали здоровья, кивнул. Сжимая свою шляпу с отчетливо заметной буквой «W», он держался прямо; весь его хмель куда-то делся.
– Так для чего ты написал о Всаднике в белом плаще, с алым подбоем? – спросил Воланд. – И о том, чьего имени я не хочу называть?
Мастер поднял глаза на говорившего. Невесело усмехнулся.
– Я считал это делом жизни, – сказал он просто.
W. вскинул брови:
– О, как ты прав, Мастер. И как ты глуп. Теперь дело сделано, кончена и жизнь, не так ли?
Маргарита, что недоверчиво ловила каждый звук, здесь не выдержала и воскликнула, заламывая руки:
– Нет, нет, нет, нет. Пощади его, пощади. Он не ведает, что творит. Это же ребенок, большой ребенок. Вот у него и шапочка… – и тут уж она понесла полную околесину, пока темный профессор не остановил ее жестом:
– Оставь это, женщина. Он больше не мальчик. Пусть и был им когда-то, когда ставил подпись. Ты помнишь, как это было, Мастер?
Ответом был еле слышимый стон. Мастер закрыл глаза ладонью и покачнулся. А поэт Иван Бездомный почему-то отступил на шаг, будто боялся, что Мастер схватит его за руку и уронит. Но Мастер не схватил его и сам не упал.