Мальчик как мальчик
Шрифт:
Здесь Светка еле заметно улыбнулась. Ты же опустил голову, и твои глаза блеснули из-под челки:
Ведь я любил тебя однуи не хотел делить ни с кем.Теперь я не могу заснуть,и лунный свет на потолке.А там, на кухне, день за днемиз крана капает вода.И мне сходить бы за вином —и всё устроится тогда.– Чье это? – спросила Светка, помолчав.
– Не знаю. Слышал когда-то давно. Еще в театралке.
Светка хмыкнула. Она не осталась равнодушной, я видел. В этом и есть одноразовая магия стихов – в пульсирующем сигнале, проникающем сквозь барьеры жизненного опыта. Возникающий резонанс не зависит от качества сигнала.
– А ведь это похоже… – начала Светка. – Это похоже… в общем, теперь я поняла, почему он тебе понравился.
– Понятия не имею, почему, – сказал я. – Никогда от него стихов не слышал.
Ты так и стоял, понурившись. «Не жмись, Есенин, – приказал я беззвучно. – Ну-ка, заканчивай».
Уловив сигнал, ты поднял голову и улыбнулся.
– А теперь станцуй, – попросила Светка.
Не трогаясь с места, ты смотрел на меня. Легонько развел руками, будто в недоумении. Жест получился мимолетным, скользящим, неосмысленным. Примерно как на гифке с удивленным Джоном Траволтой. Увидев это, Светка засмеялась.
– Не надо ничего, – сказала она. – Ты уже на проекте. Сергей ошибается редко… и потом, для твоей роли ничего особенного и не требуется.
«Как бы не так, – подумал я. – Мы перепишем сценарий».
Сцена была превращена в станцию метро. Даже буква «М» присутствовала – как символ. Впрочем, эта метровая «М» отчего-то была перевернута и больше напоминала «W». Что это означало, зритель мог догадаться сам.
Задник сцены изображал бесконечную каменную аркаду, за которой двигались тени высотой в полтора человеческих роста, и сполохи пламени как будто вырывались оттуда, и тогда было видно название станции, выложенное бронзовыми буквами по грязной кафельной плитке:
КРАСНЫЕ ВОРОТА
На сцене стояла скамейка. На скамейке сидели двое. Они как будто продолжали давно начатый разговор, иногда прерываясь, чтобы переждать поезд: в это время тяжелый гул накатывал откуда-то слева, шипели тормоза, огни перемещались; затем кровожадно схлопывались двери, и невидимый поезд с нарастающим воем проезжал и скрывался в кулисах, и становилось тихо. Пока тянулись эти томительные минуты, двое на скамейке сидели, словно зачарованные, и даже не глядели друг на друга.
Лунные фонари висели в воздухе. Тени позади неслышно двигались.
– Так о чем это мы? – спросил Берлиоз, поворачиваясь к собеседнику. – Я по-прежнему уверен: ваша поэзия, милейший Иван, хороша. Она актуальна. Эти ваши белые копейки, черные рублевки… простые, понятные образы, народ их любит. Но есть одна крохотная неувязка… на уровне ощущений…
Сидящий рядом поэт напрягся.
– Вы же в курсе нынешних трендов, – продолжал редактор. – Недаром вас в «Русский Крокодил» взяли («Недаром», – подтвердил поэт). – И рифмы свежие. Ну, как у вас там: под сиденьем бомба из пластика, на стекле нацарапана свастика…
– А что не так? – спросил Иван Бездомный.
– Нет, всё очень неплохо, повторяю. Долбить систему – так уж долбить. Разве что с точкой зрения надо определиться. Вот, к примеру, ваш лирический герой – он на стороне добра или на стороне зла?
– А на чьей стороне надо, чтобы напечатали?
– Ну… добро как бы в приоритете. Но зло регулярно имеет его сзади.
– Тогда добро не подходит, – огорчился поэт.
– В финале они меняются местами. Да вы не волнуйтесь так. Не воспринимайте буквально… я ведь все шучу.
– Значит, берете? – обрадовался поэт.
– Не надо торопиться. Я же сказал: надо определиться с точкой зрения. Я должен поближе узнать вашу. Вы – познакомиться с моей…
Иван ухмыльнулся:
– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду…
Не успел редактор объясниться, как на станцию с леденящим душу воем прибыл поезд. Игра теней на время отвлекла внимание зрителей. Но двое на лавке продолжали о чем-то говорить, склонив друг к другу головы.
– Вот и славно, Ванечка, что вы меня поняли, – закончил Берлиоз. – Полагаю, теперь ваш поэтический сборник будет принят в печать. Никаких препятствий к тому более нет.
В это время тень возникла в отдаленной арке, возникла и приблизилась. Сполохи огня послушно улеглись, и стало понятно, что тень принадлежит солидному господину лет сорока, в темной двойке, с залысинами и косичкой цвета воронова крыла, отменявшей его полное (во всем остальном) сходство с портфельным инвестором докризисных времен. И верно: был он при портфеле и при чрезвычайно дорогом галстуке. Ботинки на кожаной подметке стучали по мрамору, как копытца.
Замедлив шаг, человек с портфелем поравнялся с сидящими. А там и вовсе остановился.
– Так, стало быть, так-таки и нету? – спросил он грозным мефистофелевым басом. Но тут же сменил гнев на милость и сытно рассмеялся, вызвав гулкое эхо.
– Простите? – растерялся Берлиоз.
– Это вы меня простите, господа, – отвечал неизвестный. – Просто вспомнилось кое-что из классики.
Редактор и поэт вздохнули с облегчением.
– Профессор Волан-де-Морт, к вашим услугам, – отрекомендовался пришедший, слегка грассируя. – Или, по-русски, Воланд. Можно просто: W… Дубльве.