Мальчик как мальчик
Шрифт:
– Ты обманул меня, Волан-де-Морт, – прошептал он, не открывая глаз.
– Извольте объясниться. Когда же?
– Ты взял в залог мою душу. Я думал, что она останется со мной. Но где она? Ее нет. Я никого не люблю на свете. Ничего не чувствую. Я как мертвый. Я потерял даже свое имя… его-то ты зачем забрал, а, дьявол?
– Имя, имя, – протянул Воланд. – Зачем тебе имя? Поставить на обложку? А чем плох псевдоним? Он отлично звучит. Ты же брэндовый автор, как говорил… твой бывший издатель… Разве нет?
Мастер страдальчески махнул рукой.
– Его ты тоже погубил, – сказал он. – Хотя Миша вообще ни в чем не виноват.
– Вернемся к нашему делу, – не дослушав, продолжал Воланд. – Ты вспомнил о залоге? Заметь: он за это время сильно упал в цене. Так часто бывает с залогами по кредиту, особенно на нестабильном рынке. Хочешь знать, что стало с твоей душой? Она усохла. Скукожилась. За нее теперь и ста долларов не выручишь.
– Тогда верни ее, – сказал Мастер.
Воланд рассмеялся своим сытным смехом.
– А вот и нет, – ответил он. – Контракт есть контракт. Проценты по кредиту еще не выплачены. И потом, может, я коллекционер. Знаешь, на Амазонке есть такие дикари, которые коллекционируют сушеные головы? Вешают их на заборе, как тыквы на Хеллоуин… Так и здесь. С тою лишь разницей, что душа обычно пахнет куда хуже.
– Мучитель, – прошептала Маргарита. – Он всё вернет тебе. Всё с процентами. Он будет писать романы для тебя. И один, самый лучший. Он станет бестселлером. Я помогу ему… мы даже на обложке напишем: «Мастер и Маргарита»…
– Довольно, – длинной рукой Воланд хлопнул себя по коленке. – Прекрати этот балаган, Марго. И учти: твоя душа пахнет не намного приятней.
Мастер открыл рот. Ему не хватало воздуха.
– Итак, ты всё понимаешь, – сказал ему Воланд. – А коли это так, я могу сказать тебе: ты превосходный писатель. И твой «Алый Подбой» в миллион раз круче всего этого дьявольского дерьма… «Чертовы Яйца», это надо же было придумать… а раз это поняли пятьдесят тысяч глупых человек, – он показал куда-то в публику, – ты думаешь, я этого не понимаю? Мне только обидно, что это роман не обо мне.
– Можно писать не так, как любишь, – тихо сказал Мастер. – Но нельзя писать о том, кого не любишь.
– Воистину так, – сказал Воланд. – Ты действительно вырос.
Маргарита словно очнулась. Бросила книгу на пол и стала неузнаваемой. Ее глаза бегали, она дышала часто-часто. Длинными пальцами она теребила кудряшки и выглядела совершеннейшей шлюхой.
– Мальчики, мальчики, ну чего же вы делаете такое, – начала она визгливой скороговоркой. – Давайте вы помиритесь. Вы что, ревнуете? Я вас обоих очень-очень… ну хотите, я вас поцелую?
Впрочем, она не двигалась с места. Воланд и Мастер ее и не слушали. Они смотрели друг другу в глаза, будто прощались.
– Фалернского, – сказал W., не оглядываясь.
За его спиной из ниоткуда возник официант с подносом. На подносе было только два бокала.
Двое, по-прежнему глядя лишь друг на друга, взяли бокалы за ножки. В бокалах густо переливалось янтарное вино. Алмаз на пальце Воланда отбрасывал отблески.
Иван Бездомный наблюдал за происходящим и не мог ничего понять. Он тоже не трогался с места. Порывался сделать что-то, и даже поднимал руку, словно желая что-то сказать, но всякий раз останавливался. Маргарита метнулась к нему и внезапно прильнула к его груди, оказавшись на голову ниже, – и стало окончательно ясно, что на сцене происходит страшное, небывалое и непоправимое.
– Прощай, Мастер, – сказал Воланд.
– Прощай.
С этими словами оба подняли бокалы и, вначале пригубив, медленно выпили до дна.
Софиты стали медленно гаснуть, и фигуры растворились в темноте.
А после – фонари летели мимо, и дорожные указатели всплывали, указывая стрелками, куда не нужно поворачивать. Молчаливый водитель даже не глядел в их сторону. Петрович знал ночную Москву, как свои пять пальцев.
Ты устроился рядом с ним. И по детской своей привычке вглядывался в сияние улиц. Понятное дело, в Питере не было таких высоток, и встречные «бентли» не так часто слепили фарами.
Светка нервничала. Мы сидели рядом на заднем сиденье. От самого театра не разговаривали ни о чем. Сцена с наказанием Мастера вымотала нас всех. И даже меня, который просто смотрел.
– Утверждаем сценарий? – спросила потом Светка (вполголоса).
Я пожал плечами.
– Было забавно видеть, как вы обнимались, – сказал я. – Тоже спонтанная находка?
– Ничего. Пусть привыкает.
Светка прищурилась на фонари:
– Если ты думаешь, что меня тянет к мальчикам… Успокойся. Пока еще не тянет.
Несколько минут мы молчали.
– Хочется выпить, – сказал я затем. – Заедем куда-нибудь?
– Тихо. Митька услышит. Ему спать пора.
Нет, ты не слышал. Ты о чем-то размышлял там, на своем переднем сиденье. Провожал глазами светящиеся вывески.
Наконец обернулся. И спросил, застенчиво улыбаясь:
– Может, посидим где-нибудь?
– Никаких посиделок! – очень правдиво рассердилась Светка. – Завтра репетиция. Насмотрелся, как мужики пьют? Они же, Серега, потом фалернское-то добили в гримерке… Юрка с Савелием…
– С пьянством, допустим, надо бороться, – заявил я. – На спектакле компот нальем.
Мы притормозили возле твоего подъезда. Полковничье окно светилось (ты так и не разоблачил Виталия Иваныча, уважал его и побаивался). Выскочив, ты помахал рукой.
– Иванычу привет, – сказала Светка.
– Я постою, подышу воздухом, – сообщил ты нечестным голосом. – Укачивает в вашем «порше».
Посмеявшись, мы уехали.
Остановились у испанского ресторана в Останкино и отпустили водителя. Нас здесь знали и как будто даже готовились.