Мальчик на качелях
Шрифт:
Девушка взяла у него микрофон и медленно пошла по краю сцены.
– Прекрасный голос, доложу я вам, – шепотом сообщил Коробейников и, подперев подбородок кулаком, замер в ожидании.
Мне нравится, что вы больны не мной.
Мне нравится, что я больна не вами.
Что никогда тяжелый шар земной
Не поплывет под нашими ногами…
Елецкая пела низким приятным голосом, держа микрофон обеими руками.
Посетителей становилось все больше. Несколько пар вышли на танцплощадку и, тесно прижавшись, двигались в такт музыке.
Когда песня окончилась, первым зааплодировал Коробейников,
Хоп, хэй, хоп.
Хоп, хэй, хоп…
Гитарист ударил по струнам, и шквал звуков снова оглушил слушателей. Вздрагивая гибким, худым телом, Рита Елецкая в такт музыке захлопала в ладоши. Коробейников сказал что-то, но его голос потонул в гуле электронных звуков. Он встал и, тронув меня за плечо, показал на открытую дверь, ведущую на веранду. Вид у него был крайне интригующий. Маневрируя между подпрыгивающими и изгибающимися парами, я пошел за ним следом.
Мы вышли из шумного, душного зала. На веранде музыка была не так оглушительна, а воздух гораздо свежей и прохладней.
– Не люблю эти дикарские танцы, – сообщил Коробейников. – Вы не возражаете, если мы постоим здесь?
– Зависит от того, что вы хотите мне сказать, – ответил я.
Директор сложил свои пухленькие руки на животе и снизил голос до шепота:
– Вы взрослый человек и сможете меня понять. Я, кажется, дезинформировал вашего товарища. – Он вплотную приблизился ко мне. – Так получилось, что я видел коллекцию Вышемирского всего один раз. Двадцать лет назад подписал заключение о подлинности картин, полностью доверившись Олегу Станиславовичу. Третий член комиссии тоже подписал не глядя…
Внизу, у причалов, зажглись гирлянды. На воду упало их колеблющееся отражение. Я облокотился о перила и смотрел на медленно проплывающий вниз по реке большой, расцвеченный огнями пароход. Не знаю, как с набережной, но отсюда, с веранды, мне было видно, как по его палубе прогуливаются нарядно одетые люди. Доносились приглушенные голоса и смех.
– Вы не доверяете Маркину? – спросил я.
– То есть я ни в коем случае не ставлю под сомнение подписанное заключение, – пошел на попятный Коробейников. – Тем более не намерен бросать тень на своего коллегу. Но, как бы получше выразиться, считаю своим долгом сообщить вам, что… – Он замолчал, подыскивая нужные слова, и я подумал, как, наверное, нелегко ему это сделать.
– Так что же вы считаете своим долгом?
– Я хочу сообщить вам, что не вникал в это дело, – нашелся Коробейников. – Вот и все. Теперь моя совесть чиста.
Мне не хотелось портить ему настроение, но я все же сказал:
– О совести и о долге мы скорее всего еще будем говорить, товарищ Коробейников.
Он шарахнулся от меня, выставив вперед руки, будто защищаясь от удара.
– Не понимаю вас, товарищ.
– Потом поймете, – пообещал я. – И, пожалуйста, не подходите больше к нашему столу.
Оставив недоумевающего директора на веранде, я направился в зал.
Рита Елецкая раскланивалась после очередной песни, посылала во все стороны воздушные поцелуи, а музыканты, сложив инструменты, гуськом покидали эстраду.
Я посмотрел вдоль зала, и у меня возникло четкое ощущение, что откуда-то
– Что он вам говорил? – спросил Логвинов.
– Знаешь что, Костя, поехали ко мне. – предложил я. – Жена нас таким ужином накормит!
Логвинов спрятал улыбку, и я понял, что мне не придется его долго уговаривать.
Глава 7
Пятница, 28 сентября
1
«А наутро вот что было: бедный Дима вдруг ослеп. На столе лежало мыло. Он сказал, что видит хлеб».
Этими словами началось для меня утро пятницы. Я сидел в кухне за чашкой крепкого кофе и слушал, как дочь, укладывая портфель, зубрит стихотворение, которое собиралась читать перед подшефными октябрятами. «Доктор смотрит на больного, говорит ему сурово: мы тебе не дурачки, не нужны тебе очки». Вот, значит, чем заканчивается история про Диму!
– Пока, папуля, – донеслось из прихожей. Хлопнула дверь, и я остался один.
В активе было чистых двадцать минут, и я мог позволить себе пофилософствовать на отвлеченные темы.
Интересно, чем вообще должен заниматься обычный следователь милиции в самое обычное сентябрьское утро. Чистить свой пистолет? Или подсчитывать патроны? Нет. Наверно, он должен изучать карту города и обдумывать, как обезвредить матерого преступника… В таком случае следователь я никудышний. Вместо всего этого я мазал масло на хлеб, поливал его сверху вареньем, откусывал максимально большой кусок и запивал его кофе. Одновременно рассматривал случайно оказавшуюся под рукой спичечную коробку. На этикетке была изображена небезынтересная сценка: тройка алкоголиков сидела в лодке и распевала песни, дирижируя себе бутылкой. Волна была большая, лодчонка утлая и тесная, а дяди, сидевшие в ней, – дородными и не в меру веселыми. Все три обстоятельства оправдывали и объясняли надпись на этикетке: «Это причина гибели на воде».
Вот такое занятие нашел себе я утром двадцать восьмого сентября. То же самое, в то же самое время мог думать слесарь, живущий этажом выше, или инженер, проживающий этажом ниже. Зато следующая моя мысль уже несла в себе признаки профессиональной принадлежности. «Где бы достать этикетку с аналогичными данными о причинах гибели на суше?»
Дальше – больше. Возник один вопросик, не имеющий отношения к спичкам: «Почему я так удивился, когда узнал, что Рита Елецкая – воспитанница Маркина?» За первым появился второй, потом третий, четвертый… Не знаю, бывает ли по утрам такое у инженеров и слесарей, – у меня бывает. Почти каждое утро. А тут еще этикетка с причинами гибели подвернулась.
Я допил кофе, но бодрости не почувствовал. Этому тоже были свои причины. Всему и всегда есть свои причины. Обидно только, что разобраться в них не всегда так же легко, как в случае со спичечным коробком.
Повязывая галстук, я сделал попытку классифицировать вопросы.
Вопросы общие:
В чем причина сердечного приступа, приведшего к смерти профессора?
В чем причина того, что Юрий, его сын, до сих пор отсиживается в Риге?
Были вопросы поконкретней:
Куда делся чемодан, с которым Юрий вышел из дома три дня назад?