Мальчик по имени Коба

Кутолин Сергей

Радовался Коба и тому,что друзья его: и Гоги, и “второй Сосо”, и Капанадзе и многие другие долбили еще курс семи-нарии, а он, Коба, выходил в настоящую и главную жизнь “Учи-теля” . И это чувство “Учителя” как чувство уединенного владе-теля деревень. Все твое и все для тебя. И живописные домики, и кирпичные крылечки, и страсти,и желания – все совмещается в тебе одном. Потому что ты есть “Учитель”. И суров был “Учитель” для тех, кто приходил под знамена бывшего предпри-имчивого семинариста, который никогда почти о другом не думал, не вспоминал о слезах бедной матери своей,прозябающей в деревенском одиночестве Гори. Он был прямодушен с равными в такой мере,что и равным казалось отсутствие в нем души,когда они пытались туда заглядывать во время коллективных возлияний красных и белых полусладких грузинских сухих вин.

Коба не заставлял данных ему в ленное управление рабочих нести какие-то особые повинности. Но они, рабочие, сразу почувствовали, что пришел хозяин и учитель, которому они все останутся благодарны на всю оставшуюся жизнь, поскольку с помощью своего изобретательного ума он умел увертываться от наказания и ситуаций, где был виновен сам,но наказание за него принимавший был так им устроен и соориетирован, что неп-рекословно принимал на себя все вины. И даже считал это за благо и правду,пострадать за которые был готов. Несмотря на то, что имел может быть даже и жену,и

детей впридачу.

Многие потребности, возбуждаемые в Кобе свежестью и здо-ровьем его внешней физической природы в то время гасились внутренними риторическими сентенциями,которыми сам Коба не делился с товарищами. Но внутренний ход его жизни,едва ли им самим осознаваемый, рождал такую степень предприимчивости внешней, которая в корне уничтожала всякие личные попол-зновения,хотя и не отвергала их совсем, но оставляла их напос-ледок. Но хотя потребность в любви и вспыхивала в нем, но внутренним характером семинариста была так управляема,что невыразимое сладострастие не имело никакой силы над внешним его поведением. Что уже само по себе говорило о силе его воли и слабости умственного представления мира, в котором ему предстояло быть долгое время всем. И с этого времени прини-мается в нем быть сильный и твердый характер. Характер, который еще только тлел под личной мальчика Сосо, который превращался в твердую камнеобразную массу в семинариста Кобы и который отвердевал в обретении телом его чувства базальтово-монолитной древности в своей единственности и не-повторимости. Ничего в природе не могло быть лучше такого характера, приспособленного для истирания кашеобразной массы мыслей тех людей,с которыми Кобе приходилось сталкиваться в Месам-даси и газете “Квали” или рабочем Комитете. Это были какие-то интеллигенты, готовые раскритиковать все и вся. Камня на кам-не не оставить. И характер Кобы входил в их среду как перво-бытной выделки базальтовый нож в масло. И казалось,что нет уже никакой силы,никакого присутствия духа бороться с этим самым Кобой. Поскольку и борьбы-то никакой не требовалось. Коба молчал во время заседаний. И издевался за глаза. Причем так,что эти словесные издевательства становились неприменно известны участникам бдений. И если кто его спрашивал или просто хотел вызвать на откровенность,то на это он отвечал презрительной улыбкой и молчанием. Но все дело заключалось в том,что чем больше молчаливой кремнистости было в поведении самого Кобы,тем, как ни странно,больше дове-ряли ему рабочие. А это в значительной степени могло служить мерилом “питательности” всего дела. Поскольку в среде и “Квали”, и “Месаме-даси”, и даже Комитете никто не хотел рискованных операций в форме террактов,считавшихся пока еще среди грузинской моло-дежи чем-то уж совсем мерзким, совсем подлым и недостойным самого имени грузина.Но чем больше рабочие доверяли своему Кобе,который уже не один и даже не два раза выпускал прокламации воспалительного содержания, используя для этих целей сапожную щетку и другой ряд нехит-рых приспособлений, тем меньше сам Коба доверял рабочим, с которыми работал над повышением их самосознания. Проявляя энергичность во всех делах, он патетично заявлял, обращаясь к рабочим:”-Положа руку на сердце,скажите правду,есть ли среди вас хотя бы один-два, которые бы готовы оставить свои семьи и профессионально работать в Комитете выборных представите-лей от рабочих.И,спросив себя так,вы ответите:”Нет,и еще раз нет!”

И здесь случилось совсем непонятное. Рабочие увещеваний Кобы не послушались и не пошли у него на поводу, избрав своих предствителей в Комитет.Такой поворот дела,озаренный неожи-данной отсебятиной в форме самостоятельной активности проле-тариата, больно ударил по самолюбию Кобы. Никогда еще базальтовый кинжал осетино-грузинского характера не отзывался таким стекольным скрежетом в сердце Кобы. Никогда еще соб-равшееся “дворня”,в которую агитатор так много вкладывал, не проявляла своего самостоятельного характера, в котором обоз-началась грузинская твердость и неподвластность своему учителю.

С этого времени солнце глядело на чистом тифлисском небе вовсе не теплотворным светом,а каким-то тускло-фосфорическим и, как казалось Кобе, в груди его не хватало дыхания осмыслить результаты такого поражения. И от кого,от тех,кого пестовал и воспитывал. Хотелось широты и простора, полноты дыхания, полноты, которую может дать только море. Море с его синими, почти маревыми далями,неисчезающей дымкой влажности и зеленой девственностью субтропических лесов края.Имя которому Батуми. Аджарцы более коллективный и послушный народ. Да и грузин в этом благодатном портовом месте более чем достаточно,чтобы заново начать работу по сплачиванию коллек-тива,предавшего его в этом тифлисском убежище интеллиген-тов.Интеллигентов, которые и пришпорить коня-то не умеют. А вот в Батуми, в девственной зеленой пустыне, у самого Черного моря,где в природе нет ничего лучше,где зелено-золотистый цвет воды и миллионы магнолий сами создают чувство превосходства его Кобы над другими, где пирамидальные верхушки деревьев гордо смотрят на окружающих, где горные орлы, распластав свои крылья, внимательно выискивают свою точку опоры на земле, вот там он, Коба, наверняка найдет дело по своему,уже мужаю-щему плечу.А здесь, в опаленном солнцем Тифлисе, слишком уж греется под ногами Кобы почва. Она становится такой вязкой. Такой противно прогибающейся и неустойчивой. И все эти ин-теллигенты, которые были по его мнению сотоварищами, став-шие ему, вдруг в одночасье, противными и вредными,все эти ин-теллигенты,стали задвигать его авторитет среди рабочих. И Вик-тор Курнатовский потакает им. Но есть еще друзья у Кобы. Это и Калинин,и Аллилуев. Они помогли ему начать работу в Батуми.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ “..Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем”. Пс., 50, 6. Приходилось начинать все сначала. Ну, не совсем сначала. Мочало уже было. Был опыт кружковой работы в Тифлисе. Бы-ла та удивительная уверенность в своей правоте, которая делала Кобу Кобой. Иначе и не могло быть. Коба решительно не терпел над собой никакого руководства. Страсти, желания, неспокойные порождения злого духа вовсе и не смирялись синей тишиной,прозябающей над влажным горо-дом Батуми. И тридцать тысяч душ, трудившиеся здесь в порту и на металлическом заводе, являли собой нищенскую бедность еще большую,чем распропагандированный рабочий класс Тифлиса. И до Кобы здесь уже существовали рабочие кружки. Четырнадца-тичасовой рабочий день при скромной оплате настраивал мест-ных рабочих на боевой лад. И стремление заглянуть в тугой кар-ман капитала,похохатывающего в местных кафе и по заграни-цам, с каждым Божием днем росло. А уединенные владетели керосинового

завода, которыми в Батуми являлись Родшильд и Компания, ели рябчиков в Париже. И им не хватало совсем на малое. Они были уверены,что единственный путь увеличения их скромных желаний на этот раз может быть сокращение числа работающих на керосиновом заводе в Батуме на 389 душ. А души,которые,несмотря на итак малую зарплату,позволяющую им тянуть свою скорочахоточную жизнь от месяца до месяца,тем не менее уходить с завода не хотели. А к тому же надо сказать,что никаких вспомоществований,ну,например,пенсии или еще там что-то, что у буржуазии позднее в других странах было отобра-но, в тогдашнее хмурое время еще совсем не существовало. Словом капитал как и всегда и везде не пылал желанием де-литься своей прибылью с теми,у кого эту прибыль,куража жизнь по жизни,отбирал.А все это было от того,и мы теперь это знаем точно,что время,которое теперь называется “цивилизацией” еще не существовало. То-есть еще не было капиталистам и буржуям сказано прямо: “Жить хотите? Делитесь!” А закоперщикам рабочих буч, которые как и Коба питались от тех самых непримиримых противоречий,что возникают меж-ду “трудом и капиталом”, даже и в голову не приходило бросать такой клич среди рабочих. Всем было просто,ясно и понятно,что капиталу надо отрезать голову. И это должен сделать рабочий класс. И тогда будет диктатура пролетариата. И все будет хоро-шо. Поэтому клич: “ Взять, все отобрать да и поделить!” был только начальной формулой того далеко некулачного боя, кото-рый получил затем наименование “классовая борьба”. И Коба,склонив свою волосато-бородатую голову над малень-ким круглым столом в тесной, тускло освещаемой керосиновой лампой комнатушке, писал и писал прокламации на эту жгучую и ясную для него как дважды два тему. Уже внутреннее состоя-ние каждой клеточки его тела было уверено в той правоте, которая тысячелетним забором отделяла его теперь от времени детства в Гори и от суетных молитвословий семинарии. Даже и представить себе было нельзя,что он,Коба, учился в семинарии. Да не было этого никогда. Был только сразу,свыше он-Коба. И все тут. Доброта, радушие и чистосердечие совсем не прописывались на его лице. Но и выражение флегматичного барбоса было чуждо этому несколько смурному и замкнутому лицу. Внутренняя собранность,напряженность и хмурость лица и фигуры в полум-раке комнаты являли Кобу окружающим даже старше своих лет. Скудость материальных средств даже не позволяла соблюдать основное правило конспирации,-приходилось держать примитив-ную нелегальную типографию, которую великим трудом удалось доставить в Батуми, прямо тут же в комнате, снимаемой Кобой с рабочим Канделаки. Именно с ним,здесь в Батуми,ему удалось значительно расширить сеть рабочих кружков,которые были ими уже объединены в единую общую организацию. Но вышестоящие товарищи не вняли просьбам Кобы, и он в Батуми оставался зависим от Комитета рабочих Тифлиса. Что вызывало в нем глухую внутреннюю злобу. Он считал , он был просто уверен, что такое отношение к нему есть происки все того же Джибладзе, главного руководителя тифлисской организации. Учиненный над ним, Кобой, партийный суд в Тифлисе, заставивший его переб-раться сюда, и отказ в самостоятельности организации, созданной им в Батуми, все это звенья одной цепи. Коба сидел и писал. Слова на бумагу ложились жесткие. От всего жесткого сердца. Это было приятно. Он пишет. А рядом, с боку, чавкает типографский станок, около которого возятся наборщики. Шрифт разложен в спичечных и папиросных коробках, валяется на бумажках. В Тифлисе Кобу все время упрекали в низком литературном уровне прокламаций. Вот еще. “Тоже мне, литераторы, все эти тифлиские джибладзе, жордония, чхеидзе, –болтуны убогие. Спо-собны только языком молотить. А рабочий, он по рабочему мыс-лит. Его простыми словами донимать нужно. Литераторы нес-частные. Будет еще вам”,– думает Коба и пишет, пишет, пишет. ”Ничего. И типографию наладим. Камо обещал достать хорошую. Камо хороший”,-мысли Кобы скачут с одного предмета на другой. – ”Дел много. Все не передумаешь. Работать, работать и работать.Черт с ним,”литературным уровнем прокламаций”. Ра-бочие понимают.И все. Я не писатель. Я политик.” Появление возбужденного Канделаки прерывает мысли Кобы.

– Вот! Началось!Эти поганые штрейкбрехеры, значит, поперли работать, когда в ответ на увольнение 389-и рабочие забасто-вали. Ну,и отлупили их по первое число, штрейкбрехеров. Знай наших. Полицейские арестовали около тридцати рабочих!

– Теперь можно и демонстрацию устраивать,-впервые за мно-гие дни просияло от удовольствия лицо Кобы.

– То-то и оно!

– Кто будет идти во главе,ты подумал?-обратился с вопросом к нему Коба.

– Пока нет!-задыхаясь от радости, отвечал Канделаки.

– Пусть идут Химирьянц и Гогоберидзе. Они не женатые,– почему-то, вдруг сразу сказал Коба.

– А почему они? Есть и другие,-отвечал Канделаки.

– А они часто братаются с тифлисским Комитетом,– отвечал Коба.– Вот пусть себя теперь впереди всех и покажут. А то толь-ко много говорят. Как послушаешь, то во всех делах только Канделаки и виноват. Так мне из Тифлиса передавали. Да Коба, иногда. Но чаще Канделаки.

– Да ты что? Коба! А я это в первые от тебя слышу,– возразил Канделаки.

– Правильно! От меня. А от кого ты эти сведения и можешь услышать как только не от меня. Это ведь я в тифлисском Коми-тете состоял. И уж из первых рук знаю,кто такие Жордония и Джибладзе. Это все их происки. Им не нравится наша с тобой дружба,товарищ Канделаки.

Однако Кобе не пришлось принять участие в намеченной на завтра демонстрации. Вечером того же дня он был арестован при отягчающих обстоятельствах, вместе с типографией, обнаружен-ной у него прямо в комнате. Жандармы только потирали руки от удовольствия. Еще бы! Такой убогой конспирации они отродясь не видывали. Это была первая.

Люди, державшие на Кавказе власть в руках, были суровые и невозмутимые. Эта невозмутимость доходила до таких невероят-ных пределов,что в головах этих начальников путались самые что ни на есть разнородные вещи. Воровство и мошенничество приравнивалось в коллективном выступлении рабочих чуть ли не к бунту времен Стеньки Разина, а еще хуже Емельки Пугачева. В то время как вся Европа с умилением смотрела на демонстрации торговцев, булочников и часовщиков,шествующих по улицам Швейцарии или Франции,в то время как в далекой Америке толстомордые копы еще только вытаскивали свои резиновые орудия труда для избиения демонстрантов Чикаго, на Кавказе в Российской империи ощетинилась против мирной демонстрации батумских рабочих штыками и стволами. Эта удивительная способность империи топтаться с оружием в руках против мир-ного населения собственной страны впереди Европы всей и плес-тись позади этой самой просвещенной Европы во всех остальных случаях вызывает восхищение своим постоянством во все вре-мена. А ведь в тот момент еще не было ни Кровавого Воскресе-ния, ни Ленских Событий, которые вместе с позором русско-японской войны и явлением всему честному миру Пятого года страну “поветовой ябеды” превратили в страну сословий от мала до велика, ножи точащих против “всех и вся” и с кличем: “Кто не с нами, тот против нас!” устремляющихся к кровопусканию казалось бы законопослушных граждан.