Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
Но тут Филька вспомнил про голубя, которого еще не съел, взял нагайку и пошел на кухню. И когда тетка Цецилия сказала ему: «Нет, нет, пан, не готово!» — он показал ей нагайку: «Всегда у вас не готово!» Сам достал голубя из огня и тут же на месте, у печи, съел его до того чисто, что прибежавший на запах жареного Булька вильнул хвостом и опустил глаза: «Этот голубь был без костей…»
В это время за стеной громко зазвонили часы. Филька пошел на их зов. Из часов выскочила кукушка, но, увидев Фильку, тотчас же захлопнула свой домик и уже больше не показывалась. Только слышно было:
— Стерва, — сказал Филька и спрятал кукушку в карман.
А тетка Цецилия стояла на пороге и плакала, словно это убили само время и все, чего ждали от него завтра и послезавтра.
Филька закусил вынутым из голубиного сердца засахаренным орехом и, утершись рукавом, пошел гулять по дому.
В руках у него был мел и кусок угля, и он очень лихо рисовал на стенах, на дверях и даже на стеклах окон черных и белых рогатых чертиков. Он населил ими все комнаты — от пола до потолка, и казалось, свистни он, чертики оживут, прыгнут к нему, засвистят вместе с ним, и тогда уже в доме нельзя будет жить.
После Фильки люди ходили по дому с мокрыми тряпками и прогоняли чертиков со стен и мебели. Но если белые моментально исчезали, то черные, нарисованные углем, возникали снова и, смеясь над людьми, выставляли рожки. И еще долго после того, как Филька исчез и сама память о нем исчезла, где-то на спинке стула или на дверях вдруг проступал черный чертик с рожками.
Увидев рояль, Филька поднял зеркальную крышку и с любопытством заглянул внутрь. Это был целый город, где во множестве домиков спали под паутиной похожие на древних старичков деревянные молоточки. Когда Филька ударил по клавишам, старички в плоских шляпах и черных плащах выскочили из своих домиков и заплакали на струнах. Наверное, невесело им жилось, наверное, много они передумали в своих черных, затканных паутиной, забытых всем миром домиках.
Филька опускал на клавиши кулаки. Бум! Одна за другой лопались струны: бум! Бум! бум! Похоже было, что в городе взрываются бомбы, и старички, напоминавшие Фильке презираемых им учителей, разлетались в разные стороны. И, глядя, как они разбегаются от одного удара его кулака, Филька сам себе говорил: «Важно!» — и подбирал их в карман. Потом, плюнув на этот перевитый лопнувшими струнами разоренный город, он пошел прочь и столкнулся с Микиткой. Микитка не отводил от него своих серых колючих глаз.
— Сявка ты, — сказал Филька.
— От такого слышу, — пробурчал под нос Микитка.
— Ты чего бурчишь? Сейчас стукну, юшкой умоешься, — сказал Филька, но не трогал Микитку.
— Эх ты, бык здоровый, — грустно, как бы жалея Фильку, ответил Микитка.
— Ты смотри, что он говорит! — обращаясь к самому себе, удивлялся и усмехался Филька. — Ты что, не боишься?
— А чего бояться? — прямо смотрел в его глаза Микитка, маленький, ершистый.
Так они стояли вплотную и смотрели друг на друга ненавидящими глазами.
— Сгинь, — сказал Филька, — не попадайся, не то сделаю из тебя канапэ!
Он свирепо ударил плеткой по голенищу и ушел.
К ночи во двор въехали гайдамаки, и Филька пил с ними, чокаясь чаркой, и кричал, и хвастался, и пел песни, ни в чем не уступая им.
Пьяный, он ходил по улице, обнимал столбы и спрашивал: «Ты кто?» Если же ему казалось, что столб шевелится, он кричал: «Стой, стрелять буду!»
Укладываясь спать, Филька положил седло под кровать, а у подушки поставил ружье.
Неизвестно, что ему приснилось, только ночью он с криком проснулся, схватил ружье и бросился к седлу. Но, тронув ружье, успокоился. После этого он вытащил из-под подушки футляр с картами и, вглядываясь в свете луны в потускневшие лица карточных валетов и королей, проверял, не отлучился ли кто из колоды.
Карты были переделаны по его воображению. Валетам подрисованы усы и люльки и углем добавлен даже дым из люлек. Дамам Филька подарил шляпы с разноцветными перьями, но вскоре и они закурили люльки. А короны королей Филька переделал на папахи со шлыками и наряду со скипетрами дал им в руки клинки.
Филька жалел и уважал этих карточных людей и для них не скупился. Каждый раз, взглянув на карты, он брал красный или синий карандаш и выдавал им дополнительно из цейхгауза своей фантазии то пику, то люльку, то оселедец за ухо, то еще какую-нибудь подробность боевого туалета.
Это были люди из того, другого, осатанелого мира, который пахнет сеном, и кровью, и только что произведенным выстрелом; из мира, где сидят на бочках, полных пороха и горилки, пьют и курят люльки, где болеют дурной болезнью и боятся сглаза; из мира, который свищет, стреляет и вертится на коне с отрубленной головой.
Взяв в руки карту, Филька сказал:
— Талья!
И тут же белым птичьим крылом выпустил колоду из-под рукава, на лету ловко перехватил и, постучав по картам согнутым пальцем, стал вызывать:
— Дама пик!.. Валет крестей!.. Король бубен!..
Выбрасывая из колоды карты, он представлял их мне как своих близких родственников, живущих где-то там, в тридесятом государстве, и приславших ему оттуда свои фотографии.
— Метнем! — сказал он, прищурив глаз, выкинул короля пик и тотчас же пребольно щелкнул меня по лбу. На миг показалось, что это злой король пик ударил меня своей булавой. — Ничего, — успокоил Филька, глядя на мгновенно вскочившую шишку. — Я тебе медный пятак приложу. Метнем!
Но я уже больше не хотел. Тогда Филька снова уложил карты в футляр, спрятал под подушку и уснул.
Бог весть, какие слова и мысли нашептывали Фильке во сне эти дикие усатые валеты и короли в папахах со шлыками, но весь следующий день после этого Филька ходил с нагайкой из жеребячьих жил и никому не давал спуску.
Фильку привлек необычный шум в одном окошке, — точно жужжал улей.
Мальчики учились день и ночь. Им надо было выучить наизусть историю сотворения мира с первого до последнего дня. И они прерывали учение только ради похорон или сопровождения невесты под балдахин.