Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
— Это тропики, — тотчас же пояснил Котя.
— Даешь тропики! — крикнул Микитка.
— Даешь тропики! — откликнулись мальчики и, прижимаясь друг к другу, робко вошли в сказочный дом.
Сквозь стеклянный потолок прозрачного дома облака казались нарисованными и весь мир был нереальный. Из зеленых кадок поднимались странные деревья с удивительными узорчатыми листьями, будто кто-то специально ножницами вырезал каждый лист.
Мальчики, привыкшие к анютиным глазкам и настурциям, пугливо озирались на огромный цветок, похожий на отрубленную голову; казалось, он вот-вот заговорит.
— Это ужасный цветок, — сообщил Котя. — Он знаешь какой страшный! Сядет бабочка, он — цап, закроет и съест.
— Ври, — сказал Микитка.
— А ну, положи палец, — уговаривал Котя. — Он цап — и закроет.
Но никто не решился положить палец.
Среди ядовито-зеленых растений было приторно душно. Хотелось на волю, к солнцу, под живой, добрый шум сосен.
День клонился к закату. Где-то далеко-далеко пастух настораживал стадо. Давно уже парк перешел в лес. И лес, насквозь пронизанный красным светом, казалось, оторвался от земли.
Было тихо. Все замерло. И вот от темной, окружающей поляну чащи отделилось одно дерево, и, высоко неся ветвистые рога, на поляну вышел олень. Он чутко остановился, и мы увидели устремленные прямо на нас добрые, бархатные глаза, которые как бы спрашивали: «А вы, наверное, ожившие кустики?»
— Тсс! — сказал Котя.
Олень прислушался. Тонкие розовые уши его дрогнули. Он медленно и величаво повернулся и ушел в чащу.
Микитка свистнул. Олень прыгнул в сторону. Послышался треск, топот, и еще долго-долго шумел в лесу ветер оленьего бегства.
В кустах раздался лай, и оттуда стрелой вылетел Булька с поднятым хвостом. С разгона он прыгнул на грудь Микитки, визжа и пытаясь лизнуть его в лицо: «Наконец-то я тебя настиг».
Как нашел он сюда дорогу, как перебрался, переплыл реку, никто не знал, а Булька ничего не рассказывал.
Расцеловав своего хозяина и еще повизжав немного от радости и обиды, что его вовремя не взяли с собой, он, помахивая хвостом, чувствуя себя уже равноправным, весело побежал вперед.
Парк был такой большой, что никто не знал, где он кончается.
— Скорее! Скорее! — торопил Котя, набивший желудями свои штаны и куртку.
Идти было тяжело, карманы оттягивало, и постепенно мальчики выбрасывали желуди в траву. И если впоследствии там выросла дубовая аллея — это мы ее посадили тогда, в тот удивительный год свободы.
Где-то совсем близко таинственно рокотал ручей. Из-под камня выскочила жаба, большая, тяжелая, медная, и, усевшись, немигающе уставилась на нас тусклыми глазами.
Микитка кинул в нее камень. Жаба подпрыгнула, но продолжала выпученно, сердито следить за нами: «Явились и еще швыряются».
Длинные тени легли от деревьев на землю, и лишь освещенные солнцем вершины сосен горящими свечами стояли над миром в торжественной тишине вечера.
Издалека донесся удар колокола — сперва слабый, нежный, как отзвук чего-то более могучего, потом, набирая силы, другой, третий, и торжественные звуки, расходясь кругами, завладели всем миром покоя. Теперь гудел уже сам воздух.
И вдруг мы поняли, что заблудились.
Это был дремучий, затянутый паутиной мохнатый лес. Засохшие карликовые деревья, как пыльные старички в капюшонах, присев, кряхтели вокруг, и со всех сторон что-то глазело, шипело. А когда поднялся ветер, то вместе с сухими листьями вниз стали падать паучки.
И эта заброшенность, эта первобытная, первозданная лесная тишина и возможность появления медведя — все было жутко, и мы закричали:
— Ау! Ау!
— Ау-у!.. — откликнулась чащоба, и лес сделал шаг нам навстречу и жутко сомкнулся вокруг.
А мы шли и не переставая кричали:
— Ау! Ау!
Темный лес раздавался и снова смыкался.
Теперь мы шли за Булькой, который каким-то чудом отыскал тропу и бежал впереди, принюхиваясь к следам, и повизгивал: «За мной! Все в порядке!»
В лесу стало темнеть.
В сумеречном свете на фоне неба четко вырисовывался великан в шляпе. Он стоял, не шевелясь, упираясь головой в звезды, и, расставив руки, ждал нас.
Булька с неистовством залаял.
— Кто идет? — отчаянно храбро крикнул Микитка.
Человек молчал.
Мальчики остановились.
— Смотри, смотри! Шевелится…
Действительно, там, в неясном сумраке, что-то шевелилось и, кажется, перебегало с места на место.
Мальчики, затаив дыхание, вглядывались и вслушивались в ровный, нарастающий, а затем снова утихающий шум.
— Я говорил, говорил! — зашептал Котя.
— Ни гу-гу! — прикрикнул Микитка.
— Да, завел, а теперь — ни гу-гу!
Котя всхлипнул, кулаком размазывая по грязному лицу слезы, и вдруг сказал:
— Ой боже ж мой!
— Задушу! — Микитка показал сжатые кулаки.
Котя зажмурил глаза и притих.
— Ну, я пошел, — сказал Микитка, однако не двигаясь с места и вслушиваясь.
— Сейчас как возьмет, как ахнет, вот увидишь! — снова заныл Котя.
Взошла луна и осветила чучело с широко расставленными руками, в старом цилиндре.
— Ура! — громче всех закричал Котя. И пошел, топая своими походными башмаками, и первый появился на бахче, сияя персиковыми щеками. — А ну, где здесь кавуны, где здесь дыни?
Под чучелом дремал с холодным ружьем сивый дед в старой солдатской бескозырке с красным околышем. А вокруг, на сухой песчаной почве, среди желтеющей ботвы, словно привязанные веревками, спали нежно-лимонные дыньки и грубо-зеленые, полосатые киевские кавуны.
— Дед, почем кавуны? — весело крикнул Микитка.