Мальчик с Голубиной улицы
Шрифт:
В сиреневом сумраке перепутавшихся ветвей раскачивались темные, похожие на казацкие папахи грачиные гнезда. И над ними летали и беспрерывно каркали вороны.
Микитка поднял голову, понюхал сырой весенний воздух и сказал:
— Сегодня грачи прилетят.
— Откуда он все знает?
— Ау! Ау! — продолжал Микитка вызывать кого-то живущего в этом холодном лесу.
Под ногами хлюпали черные листья, грустно пахло прошлогодней осенью. Но сейчас и эта прощальная печаль бодрила.
Среди талых нежно-коричневых кустов, где, еще зеленоватый, лежал ледок, подымая тяжелые пласты старых листьев, пробивался тугой, свежий подснежник. От него пахло сиренью, ландышем, нарциссом, — ведь он был один на всю весеннюю землю.
И со всех сторон журчали ручейки, и у каждого был свой голос, свой говорок.
И во всем, во всем — и в студеном, еще искрящемся морозными искрами весеннем воздухе, и в криках ворон на черных сучьях, и в талой земле с первыми ярко-зелеными травинками, среди которых внезапно зажигался цветочек, голубенький, слабенький, — было столько могучей силы, свободы, неизвестности и неразгаданности, что жизнь казалась бесконечной. И хотелось идти и идти сквозь лиловые стволы дымчатой весенней рощи.
— Микитка, а где же патроны? Я не вижу патронов! — кричал я.
— Будут, — уверенно отвечал Микитка.
Мы спустились в балку и остановились у старой мшистой скалы. Мох был темный, густой и мягкий, как подушка, он пружинил и как-то жадно хлюпал.
Из темной, еле видной расщелины журчал светлый ручей и уходил, разливаясь, петляя среди трав, кустов и деревьев.
Мы пошли вдоль ручья.
Патроны были рассыпаны по всей балке и то попадались в одиночку, то, как ягоды, сразу целым шатром — ярко-медные, с острой свинцовой пулькой. Мы ползли по жухлой, прошлогодней траве и собирали их. И вдруг в одном месте мы увидели, что кусты тальника шевелятся. В них кто-то тихо скулил.
— Кто? — испуганно вскрикнул Микитка.
Кусты перестали шевелиться, и стон прекратился. Мы замерли, вглядываясь в тальник с набухшими красно-коричневыми почками. Чувствовалось, что и оттуда смотрят на нас, тоже затаив дыхание. Так мы стояли с глазу на глаз с неизвестным и страшным, когда услышали слабый голос:
— Хлопчики, а хлебца нет?
У ручья лежал на земле человек без шапки, в короткой толстой солдатской шинели и жадно черным ртом пытался дотянуться до воды.
— А вы где были? — вдруг выскочил из ворот Котя.
От его клетчатого кепи, клетчатого костюмчика и клетчатых гетр зарябило в глазах.
— Вы где это были?
— Не твое батькино дело, — на ходу бросил Микитка.
— А я что-то знаю! — сказал Котя и ухмыльнулся.
— Всегда ты что-то знаешь! — пробурчал Микитка, не обращая на него внимания и продолжая идти вперед.
— А сейчас вот знаю. Такое знаю, что не дай бог знать!
— Ну, чего еще там? — небрежно остановился Микитка.
— Тут красный прячется, — шепотом сообщил Котя и приложил палец к губам.
— Брехня, — равнодушно отвечал Микитка.
— А вот и не брехня! — закричал Котя, подпрыгивая на одной ножке. — Говорят тебе, красный прячется.
— А ты что, видел?
— А что, не видел?
— Не видел.
— А вот видел. Пусть глаза мои лопнут, если не видел.
— Ну-ну, иди с богом, балаболка.
Котя зачем-то поправил на голове кепи и гордо-страдальчески сказал:
— Ты ответишь за свои слова.
— Я тебе отвечу! — грозно надвинулся Микитка и вдруг проговорил спокойно: — Есть небольшое дельце, Котя.
— Не знаю никакого дельца, — закричал, очнувшись, Котя.
— Есть маленькое дельце, — упрямо повторил Микитка. — Пойдем за угол.
Котя отпрыгнул, будто его ожгли.
— Сам иди за угол, а мне и тут хорошо.
— Не хочешь? — спросил Микитка, в упор глядя на бледнеющего Котю.
— Зачем за угол? — захныкал Котя. — Скажи тут.
Микитка повернулся и пошел, а Котя поплелся за ним.
— Ну, скажи тут! Что тебе, деньги стоит?
Они зашли за угол.
Микитка придвинулся к Коте. Тот отшатнулся, но Микитка схватил его за рукав и горячо зашептал:
— Булка есть?
— Есть в буфете.
— Давай тащи всё! — приказал Микитка.
— А зачем тебе булка? — спросил Котя.
— Не твое дело зачем. Сказано тащи, и все! И не гуди, слышишь? — глухо и серьезно сказал Микитка.
Когда мы снова появились у рощи, я сначала не понял даже, что случилось. Вся она, взъерошенная, тревожная, полна была шума крыльев.
Прилетели грачи.
Они кружились над темными лохматыми гнездами и оголтело, надсадно кричали, кричали до боли в ушах.
О чем и зачем они так кричали? Что они — были разорены, эти гнезда, или в них было сыро, холодно, неуютно, или это — от радости, что прилетели наконец в родную рощу, что узнают знакомые осины и березы?
Я стоял под мокрыми, темными осинами и слушал смутный голодный крик. Непонятная сила вдруг захлестнула меня, и я закружился на месте и тоже закричал что-то свое, весеннее, отчаянное, бездумное: «Ехал грека через реку, видит грека — в реке рак…»
Сидевшие на нижних ветвях грачи вдруг притихли, направив вниз грубые сердитые клювы.
— Микитка, а откуда ты знал, что они сегодня прилетят, откуда ты только знал? — кричал я.
— Да уж знал, — загадочно ответил Микитка. — И то запоздали.
— А где они были, Микитка?
— Отсюда не видать.
— А почему они опоздали? Их, наверное, война задержала, да? — решил я.
А грачи носились над рощей и кричали до хрипоты.
Постепенно стало прохладно, тихо, сумеречно. Над рощей взошла луна, и от ее света казалось еще холоднее, и тогда налетело студеное дыхание зимы, и снова замерли, замерзли деревья.