Мальчик со шпагой (сборник)
Шрифт:
Серёжа задумчиво сказал:
– И ни капельки я не герой. Вот ни настолько. – Он показал ноготь.
Отец взъерошил ему макушку.
– Помнишь, ты мне про случай с ремнями рассказывал? – спросил он. – Вы тогда трех человек исключили… Ты рассказываешь, а я все время чувствую: какая-то мысль тебя грызет.
– Какая?
– А такая: "А что я сам-то делал бы на их месте? Не струсил бы?" Так?
– Так… – признался Серёжа.
– Ну вот. А теперь ты, по крайней мере, знаешь: не струсил, В общем, это был твой звездный час.
– Что
– Звездный час. У каждого человека бывают в жизни звездные часы. Это когда у него большая победа, или большая радость, или успех в трудном деле. В общем, торжество.
– А-а… – сказал Серёжа.
Торжества он не чувствовал. Победа – это конечно. Гордость. Но не торжество. И радости особой не было. И не очень-то хотелось вспоминать, как Гусыня сидел на корточках, держась за разбитое лицо. И как бледно улыбался Гаврик, взмахивая поднятыми руками… Лучше бы совсем не было на свете этих кис, гусынь, гавриков. Ну что они за люди? Что им надо на свете? Почему они мешают жить другим? Ну что они, из племени людоедов или с другой планеты? Живут вместе со всеми. Наверно, на первомайские парады, как нормальные люди, ходят и те же песни поют. Некоторые даже пионерские галстуки носят. И когда кино про войну смотрят, не за фашистов же они болеют!
Но спорить с отцом Серёжа не стал, только спросил:
– А у тебя были звездные часы?
– Конечно, были, – без улыбки сказал папа. – Когда мы добились, чтобы район Черного озера объявили заповедником. Не представляешь, какой был бой, четыре раза пришлось нам с дядей Володей в Москву вылетать… А еще когда взял первый приз за стрельбу на круглом стенде. Это в шестьдесят четвертом году… А еще… когда твоя мама согласилась выйти за меня замуж.
Они помолчали.
– Па… – сказал Серёжа. – А Кузнечик влюбился в Наташку.
– Надо же… Ну ты смотри над этим не смейся.
– Разве я смеюсь? Я сегодня к нему сбегаю, ладно?
Генка сидел с ногами в кресле, в обнимку с гитарой. Он опять был как настоящий кузнечик. Большой кузнечик с обмотанным горлом.
Ух как он обрадовался! Вскочил, сунул ноги в тапочки, завернулся в длинный мохнатый халат и зашлепал к Серёже.
А подойдя вплотную, тихо сказал:
– А я все знаю.
– Откуда?
– Наташа утром приходила.
– Все девчонки одинаковы, – ворчливо заметил Серёжа. – Язык на привязи не держат.
Но в глубине души он был рад, что не надо от начала до конца рассказывать опять эту историю.
– Ты не обижайся на нее, – попросил Кузнечик. – Она знаешь как за тебя волнуется!
– Теперь-то уж чего волноваться?
– А все равно… И еще она за Стаську беспокоится. Он какой-то пришибленный.
– Перепугался. Я и то чуть не помер, когда этот тип с финкой появился.
Генка поежился:
– Я бы точно помер.
– Ты? Вот уж чушь-то, – искренне сказал Серёжа.
Генка сипло, словно вспомнив, что у него ангина, произнес:
– Если бы чушь… Это ведь не на гитаре тренькать.
– Да перестань ты! – прикрикнул Серёжа. – На гитаре… Тот парень в Чили, Виктор Хара, тоже был с гитарой, а не с автоматом. А эти сволочи ему руки отрубили и голову размозжили прикладами. Сам, наверно, слышал…
– Сравнил… – вздохнул Кузнечик. Поддернул подол у халата и опять полез в кресло.
– Ну и сутана у тебя, – сказал Серёжа. – Как у кардинала Ришелье.
– Это Сашин халат, боксерский.
Саша, Генкин брат, был неуловимой личностью. Он окончил физико-математический факультет и работал в какой-то "очень интересной" лаборатории. Серёжа видел его лишь один раз, мельком, потому что дома Саша только ночевал. Да и то не всегда. Кроме того, он часто уезжал: то в Новосибирск, в Академгородок, то в Москву.
Но все дома у Генки было связано с братом Сашей: книги на самодельных стеллажах, боксерские перчатки на гвозде, индейская маска, привезенная из Чили, морские карты на стенах. На картах были налеплены почтовые марки с кораблями всех времен и стран. Это так необыкновенно Саша и Генка собирали коллекцию.
Раньше карт было четыре. А сейчас осталось три. На месте четвертой – английской карты с изображением порта Александрии – темнел пустой квадрат.
– Куда Александрию девали? – поинтересовался Серёжа.
– Митьке отдали. Он вчера пришёл и как прилип к этим картам, так больше ни на что другое не смотрел. Поразговаривает, поразговаривает, а потом опять к ним… Вот так. Он, конечно, сперва отказывался изо всех сил…
– Там ведь кубинская серия с парусниками была, – вспомнил Серёжа.
– Была… Митька два апельсина притащил. Хочешь?
– Лопай сам. Ты больной.
– Никакой я не больной! Это врач выдумывает! Все равно завтра в клуб пойду!
Серёжа внимательно поглядел на него и понял: в самом деле пойдет. А может, это и лучше. А то от одиночества можно сильнее заболеть.
– Слушай, Кузнечик, – ласково сказал он, – я тебя очень прошу: не рассказывай завтра об этом деле в клубе. Хорошо?
– Ну… хорошо, – слегка растерянно отозвался Генка. – Только зря ты так. Это уж не скромность, а черт знает что.
– А я не из-за скромности. Просто хочется, чтобы завтра все было как всегда. А то начнутся разговоры, расспросы… Если тридцать девять человек начнут расспрашивать, тут хоть кто завоет.
– Сорок, – сказал Кузнечик. – Мосин, видимо, вернется.
– Как так?
– Митька рассказал. Мосин поймал после уроков Лысого, прижал к стенке и говорит: "Гони обратно ремень". Лысый, конечно, запсиховал: "Я сейчас наших позову!" Мосин говорит: "Зови. Пока зовешь, я тебя в стенку вколочу, будут стамеской выковыривать". Тут прибежал приятель Лысого по кличке Бобочка. Начали они с Мосиным разговаривать нахально. И вдруг подходит Андрюшка Гарц… Они же все вместе в сорок шестой учатся… Подошел да без всяких слов ка-а-ак вделает Бобочке портфелем по хребту. Тот сразу в бега…