Мальчик в больших башмаках

Прокша Леонид Януарович

В это время скрипнула дверь. Оба разом повернулись: па пороге стоял партизанский комиссар.

–  Батюшки, Виктор Павлович!

–  Выходит, так. Добрый вечер.

Ваня протер кулаками глаза.

Комиссар был в военной, как и папа, форме. На фуражке горела красная звезда.

–  Родимый мой! Немцы в деревне, а ты вроде на первомайский парад собрался.

–  А чего нам бояться? Пусть фашисты пас боятся…

–  Да их, идолов, много.

–  И я пе один. Не беспокойтесь, Юлия Адамовна. Возле дома надежная охрана.

Комиссар снял

фуражку и, как когда-то делал папа, вернувшись со службы, надел ее на голову Ванюши.

–  Получай новое задание, разведчик.

Ваня подтянулся.

–  Есть, получать новое задание.

–  Вольно!
– улыбнулся комиссар. Он сел па скамейку, закурил.- Ну, как жизнь? Здоровье ваше, Юлия Адамовна?

–  Да какая, батюшка, жизнь. Утром ждешь вечера, вечером - утра, чтоб скорее пережить лихие дни. Да ты небось не про здоровье мое узнать пришел…

Бабушка поставила перед комиссаром чашку, налила молока. Виктор Павлович был другом Ивана Григорьевича. Вместе росли. До войны Виктор Павлович работал секретарем райкома и часто, бывая в Веселой Поляне, заходил к бабушке. И уж обязательно заглядывал, когда Иван Григорьевич приезжал в от-пуск. Ездили на рыбалку, варили уху.

–  Собрание хочу провести в вашем доме, Юлия Адамовна,- отпив из чашки, сказал комиссар.- Надо позвать молодых парней, которые еще в деревне остались. Я с ними поговорю. Ванюшка, ты сходишь объявишь потихоньку каждому, хорошо?

–  Хорошо. А кому?

Вместе начали думать, кого пригласить на собрание. Бабушка и Ваня называли имена парней, а комиссар утверждал кандидатуру или возражал.

–  Нет, Егорка пусть подрастет, зелен еще.

А Николай?

–  Чей это?

–  Драчуна Федьки.

–  Сколько ему?

–  Да большой уже. Лет восемнадцать будет.

–  Давай Драчуна,- согласился комиссар.

–  А деда Данилы сына, Викентия?
– вспомнил Ваня.

–  Из Заболотья?

–  Ага.

Недопеченный он какой-то. И заикается,- возразила бабушка.

–  Сегодня соберем только ребят из Веселой Поляны,- сказал комиссар.

Насчитали восемнадцать парней, которые могли пополнить ряды партизан. Ваня направился их созывать. Комиссар остановил его:

–  А шапка?

–  Я и забыл.

Ваня снял фуражку комиссара, взял свою. Бабушка решила идти вместе с ним. Комиссар остался один. Стало тихо. Ходики отсчитывали секунды и минуты тяжелого времени.

Склонившись над газетой, комиссар не расслышал, как кто-то вошел в дом. Он поднял бритую голову, когда вошедший заговорил:

–  Виктор Павлович!

–  Не ожидал?

–  Рискованно.

–  Садись, господин староста.

Смоляк поморщился:

–  Хоть бы вы не смеялись. Поперек горла стоит мне, понимаете, эта господская служба. Все волком на меня глядят.

–  Понимаю, товарищ Смоляк. Все понимаю. Тяжелая у тебя служба.

Подогретый сочувствием комиссара, Смоляк разговорился:

–  Другой гадюка-фашист на твоих глазах бьет женщину пли ребенка, а ты смотри на все это… Руки, понимаете, чешутся. Хватил бы его и придушил, гада. Разрешите в строй, товарищ комиссар. Дайте повоевать. Душа, понимаете, изныла.

–  Потерпи, Степан Харитонович. Потерпи. Ты большое дело делаешь. Благодарность тебе за это. И Глинскому передай большое спасибо. Если бы не вы, разве обозы с хлебом попали бы к нам?
– Комиссар посмотрел на часы.- Л теперь иди, дорогой Степан Харитонович. Люди сейчас придут. Собрание буду с ними проводить.

–  Люди соберутся, а я, понимаете, как волк, должен прятаться от них,- вздохнул Степан.- Ну, ладно. Что там па Большой земле, комиссар?

–  Тяжело, Степан. Немцы рвутся вперед. Нот тебе свежие газеты. Почитай и Глинскому передай.- Комиссар пожал Степану руку.- Не тужи. Недалек уже час…

ТАЙНА РАДИСТА

С некоторых пор рядовой Ипатов стал замечать, что старшина в присутствии подчиненных избегает снимать гимнастерку. В жаркие дни, когда все раздевались до пояса, он даже не расстегивал воротничка, а умываясь всегда отходил в сторонку, и гимнастерка неизменно была у него под рукой.

«Что-то важное прячет. Не мучил бы себя из-за пустяка»,- думал Ипатов, продолжая внимательно наблюдать за старшиной.

Бывший вор и рецидивист, он отбыл наказание незадолго перед войной и поэтому в кругу товарищей чувствовал себя отчужденно. Их решимость любой ценой пробиться из Крыма к своим через Керченский пролив была ему непонятна, да и сама эта затея казалась неосуществимой.

–  Чего нам путаться по лесам да но горам?
– сказал он как-то солдатам.- Патроном у нас мало, жрать нечего. Не перебьют немцы - сами с голоду помрем. Хорошо, пока в лесу ягода какая есть, дикое яблоко, грушка. А ударят морозы - каюк!

–  Так что же делать: поднять лапки кверху и сдаться?
– горячо возразил молодой солдат Ерохин.

–  У-тю, лапки кверху!
– ответил Ипатов.- Зачем же кверху? Думаешь, есть только туда да сюда дорога? В жизни еще имеются и тропиночки. Не ровные, окольные, а к желанной цели приведут. Зачем на рожон лезть? Разбредемся по деревням и подождем тихонько. А чтобы немцам глаза отвести, можно, глядишь, и жену подыскать… пока наши придут.

Этот разговор услыхал старшина Луценко. Высокий, плечистый, он, широко расставив ноги, стоял за спиной Ипатова. Фуражка у старшины была сбита на затылок, большие черные глаза блестели, ноздри раздувались.

–  Вот что,- сказал он, положив обе руки на кобуру пистолета,- если я еще раз услышу такие разговоры, я тебе такую свадьбу устрою. Жених…

Дружный смех заглушил остальные слова старшины. Ипатов побагровел, ничего не сказал, но решил про себя: «Черт с вами, пробивайтесь на свою голову, найду и без вас дорогу».

С этой мыслью не расставался он и сейчас, хотя поделиться ею ни с кем не решался. Чем труднее становилось, тем лихорадочнее думал Ипатов, как податься в кусты. Но удобного момента все не было.