Мальчики и девочки (Повести, роман)
Шрифт:
Академики выказали немалое удивление.
– Как сохранить? Вот вопрос, – сказал Алпатов, единственный среди академиков не художник, а искусствовед.
– Сохранить будет трудно, – уныло вздохнул Кацман. – Переломный возраст может все переломать.
– Дайте мне адресок этой удивительной девочки, – потребовал у Брагина Лаптев, и все поняли, что он попытается сохранить. И все улыбнулись горячности молодого коллеги, которому было всего шестьдесят лет.
Василий Алексеевич тоже улыбнулся. Были в его улыбке привкус грусти и спокойное удовлетворение тем, что судьбой двенадцатилетней девочки занимаются академики в Академии художеств
Василию Алексеевичу пришлось достичь немалого совершенства и в «наглядных пособиях», и в «Художественном театре», он стал академиком, профессором, заслуженным деятелем искусств, лауреатом Государственной премии. И он, как никто другой, понимал, что совершил ошибку: всю жизнь делил талант на две равные части, а надо было выбрать что-либо одно…
Это был грустный итог. И, заканчивая книгу, он написал о себе в последней главе: «Вот пример, не достойный подражания».
Думая о Наде, он пожалел о том, что в его время, когда он только начинал свой путь в искусстве, когда и ему было двенадцать лет, не случилось, да и не могло случиться вот такого совета белоголовых. Тогда в Академиях художеств не проходило президиумов, посвященных воспитанию детей…
Надя сидела на качелях, старик наблюдал за ней издали. Их мысли пересекались в пространстве, становились почти материально ощутимыми, как ветер, трава и солнце. Птица опустилась на ветку яблони, и Брагину показалось, что это именно она вернула его к началу разговора, к тому, что он собирался сообщить отцу Нади.
– Ваша дочь, Николай Николаевич, – неожиданно сказал он, – не простое явление. Она гениальна. – Голос старика задрожал, и он повторил более сурово: – Гений. Я хочу, чтобы вы узнали об этом сегодня. Остальные пусть узнают потом.
– Вам так понравились ее рисунки к «Мастеру и Маргарите»? – спросил Николай Николаевич.
– Понравились, – согласился Василий Алексеевич, – но дело не в них. То, что я сказал сейчас, я смог сказать потому, что знал это давно.
– Давно? – изумился Рощин.
– Да, давно. А почему говорю только сейчас? Боюсь не успеть сказать. В другой раз. Ну что вы, Николай Николаевич, так испугались? Мне восемьдесят шесть лет, мы подводим итог, и я должен был это сказать. Ну неужели, дорогой мой, после шести лет дружбы я не имею права на то, чтобы вы от меня первого услышали это?
Наде наконец удалось оттолкнуться рукой от столба, и она тихонько раскачивалась, воображая себя маятником Фуко, который они видели с отцом в Исаакиевском соборе. Качели подвешены над землей так же, как и маятник, и, значит, сейчас под ней Земля, Москва и Таруса медленно смещались от градуса к градусу, безостановочно, в одном ритме, как смещались и год и два столетия назад. В Ленинграде на опыте Фуко она видела, как вращается Земля, и сейчас чувствовала это вращение материков, океанов, гор и морей под собой. И она раскачивалась, раскачивалась, пересекая это движение поперек.
«Адам и Ева», «Аполлон и Дафна»
Марат, Дуська и Таня должны были приехать в конце июня. Надя позвонила им в середине июля. Трубку сразу же взял ОН.
– Надюш, здравствуй! Ты где?
– Я звоню вам с улицы Горького, где магазин подарков.
– Очень хорошо. Спустись вниз до угла, напротив гостиницы «Москва» остановка пятого автобуса. Садишься на этот автобус, доезжаешь до кинотеатра «Ударник» и через пять минут нажимаешь на кнопку звонка в известном тебе доме. Согласна?
– Да, – ответила она.
– Алло, алло, подожди, не вешай трубку, – крикнул Марат, – я тут варю себе суп, ты не можешь сказать: картошку кладут в горячую воду или в холодную?
– В горячую, – тихо ответила Надя.
– Алло, я тебя плохо слышу. Куда ты пропала?
– В горячую, – повторила она громче.
– Я же помнил, что в какую-то воду кладут, чтоб хорошо разварилась. Жду тебя, Надюш.
Он вышел к своей гостье в фартуке и с поварешкой в руках. Чуточку, конечно, позировал.
– Все бросили меня, – весело объяснил вожатый. – Тетя уехала к сестре в Мичуринск яблоки есть, Таня и Дуська остались еще на месяц в Гурзуфе. Рядом с Артеком. Я там тебя часто вспоминал. Мы ходили купаться на артековский пляж. Там нас еще помнят. И тебя тоже.
Он замолчал, увидев, что Надя остановилась от него в трех шагах, не решалась подойти ближе.
– А Танина мама? – спросила она, и голос у нее перехватило.
– Туда далеко ходить обедать, – ответил вожатый, и голос у него тоже дрогнул. – Надюш, я так рад тебя видеть, что вот сейчас положу поварешку, сниму фартук и поцелую. Ты уже взрослая. Ты чувствуешь себя взрослой?
– Да, – еле слышно ответила она и попятилась. Спиной толкнула дверь в комнату, в которой никогда не была раньше. Марат приближался, и она попятилась в глубь этой комнаты. Это была столовая, обставленная темной старинной мебелью.
– Ты меня боишься? – остановился вожатый и быстро-быстро потер лоб рукой.
– Нет, – ответила Надя, не подымая глаз. – Я хочу, чтобы вы меня поцеловали. Нет, я не знаю. Как вы сами хотите…
– Я поцелую тебя, как на вокзале, – сказал Марат, – мы встретились и имеем полное право поцеловаться. Каждый гражданин Советского Союза имеет право на труд, на отдых, на образование и на поцелуй на вокзале.
В шутке он хотел найти опору для следующего шага. Надя больше не пятилась, не отступала. Она стояла посредине комнаты, опустив руки и голову, приговоренная к поцелую. Ладони вожатого опустились ей на плечи откуда-то издалека, он все еще медлил, был в нерешительности. Девочка вся напружинилась не для борьбы с ним, а для борьбы с собой, чтобы не убежать. Руки Марата скользнули за спину, осторожно приближая ее к нему. Громко ударили часы.
– Нет! – вырвалась Надя. – Что это?
На специальной подставке темного дерева возвышались часы «Сафо и Фаон». Мраморные фигурки, тесно прильнувшие друг к другу, с дребезжанием и скрипом объехали вокруг портика и вернулись на место.