Мальчики и девочки
Шрифт:
– Так точно, был, – ответил я.
– И что? – спросил полковник.
– Ничего. На записи ничего нет.
– Мать вашу, да как на записи может ничего не быть, если крайняя камера захватывает эту стенку, а?
– Я… я не знаю… – пробормотал я.
– Тридварасы, мать вашу, – бушевал начальник. – Ладно, я кое-что придумал, – сказал он немного успокоившись.
Через день над тем самым местом, которое облюбовал для себя неугомонный художник, поставили ещё одну камеру. Надпись успели закрасить за два дня до этого. Однако через
– Ты мне положишь удостоверение на стол, змагар! – угрожающе прошипел полковник, когда я снова вошёл в его кабинет.
– Да за что? – почти выкрикнул я.
–А за то, змагар, – отрезал Александр Брониславович.
– Да я ведь не виноват… Что я могу сделать?
– Кое-что можешь, твою мать, – сказал полковник, слегка постукивая пальцами по столу и довольно улыбаясь. – С сегодняшней ночи будешь дежурить в машине и подкарауливать этого Айвазовского…
– Айвазовский… – начал было я.
– Что? Что ты там хотел сказать? – спросил Александр Брониславович, слегка приподнимаясь в кресле.
– Нет, ничего, – ответил я и опустил глаза.
– Вот так лучше, – заметил начальник. – Можете идти, Астапеня.
Три следующие ночи я дежурил в машине, запаркованной неподалёку от стенки, на которой периодически красовалась жёлтая надпись. Было очень тяжело, но я добился результата! Надпись не появилась.
– Ну вот видишь, Андрей, – сказал Александр Брониславович, – есть результат. Может оставить тебя дежурить ещё на месяцок?
– Но… – начал было я.
– Ладно уж, – сказал полковник и рассмеялся. – Вижу, что ты еле на ногах стоишь. Можешь отоспаться. Скачи домой, как эта ваша Павоня.
– Пагоня! – поправил я.
– Свободен! – сказал полковник и махнул рукой.
Я вышел из кабинета. А через два дня жёлтая надпись: «Дыктатура» снова виднелась на стене управы. Она казалось даже немного большей, чем предыдущие. Я был в ужасе предвкушая, что теперь сделает со мной начальник. Но меня никто не вызывал. Всё было тихо. А ещё через несколько дней к непобедимому жёлтому слову, которое почему-то не стали закрашивать, прибавилась более мелкая и корявая надпись, сделанная красной краской. Это было одно слово: «Пролетариата».
– Диктатура пролетариата! – прочитал вслух Коля, стоя рядом со мной возле расписанной стенки.
– А почему не закрашивают? – спросил я.
– А зачем? – ответил вопросом на вопрос Коля. – Это одну диктатуру нельзя, а диктатуру пролетариата – можно. Одно слово похоже на одну рюмку – мелочь, а может всё поменять, – добавил он и поднёс ко рту сигарету.
– Слушай, Коля, что это всё значит? Ты же заведуешь камерами. Ты же понимаешь, что такого не может быть, чтобы надпись появилась, а того, кто это писал – на видео не было.
Коля немного помолчал, а потом посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
– Ну да, я действительно заведую камерами, так что если я сам с этими записями поколдую, то и концов нет. Был человек на видео и сплыл.
Коля расхохотался, глядя на моё недоуменное выражение лица.
– Но… зачем тебе это? – спросил я растерянным тоном.
– Ну так это же я и писал на стене, – ответил Коля.
– Ты? – шёпотом проговорил я, широко раскрытыми глазами глядя на него.
– Я! Тебе вот, признаюсь. Потому что ты, можно сказать, мой герой.
– Но зачем ты это делал?
– Ты говоришь на родном языке, а я на нём пишу, – ответил Коля и глубоко затянулся сигаретой. – Я вообще с детства люблю похулиганить. И Купалу тоже очень люблю. И Богдановича люблю, больше всего, кстати. И тебя тоже люблю. Нас тут таких вся управа, кроме начальства. И мы все тебя любим. А насмехаемся, чтобы на нас не подумали… ну что тебя поддерживаем не подумали. Может быть и не надо было мне признаваться. Но ты же меня не выдашь, правда?
Я стоял молча, осмысливая информацию.
– А зачем ты дописал «пролетариата»? – через минуту спросил я.
– Так это не я, – ответил Коля. – Это Александр Брониславович. Сам потихоньку накалякал ночью. Выкрутился-таки, хитрован, – добавил Коля и рассмеялся.
Наташка
2006 г.
Я не вела дневник с моих пятнадцати лет. А сейчас мне (страшно писать даже) уже двадцать пять. Хотя… Не стоит тут врать хотя бы самой себе. Мне даже чуточку больше, чем… двадцать пять … Ладно… хватит про возраст. Что же мне ещё такое тут написать? Пожалуй, начну с начала. Я хочу тренировать эту их мову. Ну беларускую. Говорить у меня получается совсем плохо, но писать могу немножечко получше… Поэтому этот дневник будет строго на беларуском. Это я себе обещаю. Честное слово! О! Кажется, пришёл Антошик. Продолжу потом.
***
Сделала Антошику обед. Люблю его… бубачку. Так вот! Я хочу тренировать эту их мову, потому что боюсь Этих. Их всё больше вокруг и как-то мне стало казаться, что они могут взять и… ну… как бы это написать то… В общем, боюсь, что они станут управлять, а не мы. Мой Антошик работает на должности, ну и я при нём – помогаю. Быть женой чиновника нелегко, хотя все думают, что очень даже легко. Ну я ещё дальше напишу о своих трудностях.
***
Я пыталась уговорить Антошика тоже учить эту их мову. Но он пока упирается. Хотя говорит, что и так её знает. Я попросила его поговрить. Он сказал мне: «Я очань добра владзею мовай майго народа, но счытаю, што патрэбна уважаць права людзей, якия хочуць гаварыць па русску, тем больш, што гэта гасударственный язык». Мне кажется у него получилось не очень хорошо. Так что буду пытаться его заставить учиться.
***
Антошик купил мне Victoria's Secret!!!! А-а-а-!!!! Я просто счастлива. Сказал, чтоб я только отцепилась от него со своей мовой. Ну так и быть, ради такого можно и отцепиться. Побегу мерить.