Мальчишник
Шрифт:
— Иван Великий и по цвету красив, — говорю я.
— Его украшает светотень. Она получается от наружных членений. Вы потом постойте на площади, поглядите светотень. Как раз сегодня солнечно. Наверху она нежнее, потому что башня идет от мощного нижнего яруса к стройному и легкому верхнему.
Я кивнул. Именно так и было в архитектурно-историческом очерке.
— А в 1975 году на Ивановской площади при раскопках на глубине семи метров был найден меч. Находят в Кремле шлемы, обрывки кольчуг, стремена. Или вот здесь же рядом, возле Успенского собора, археологи отрыли посуду Золотой Орды.
Мы медленно поднимались, беседовали. И была тишина. Башенная. И только ходики…
— Как здорово, — сказал
— Что?
— Ходики. Слышны и сюда.
— Вам кажется. Хотя… — Петр Ефимович остановился, прислушался.
Но тут опять раздался телефонный звонок. Его-то Петр Ефимович услышал четко. Вынужден был вернуться.
Я остался один в верхнем помещении. Начал переходить от окна к окну. Узкие, углубленные в толще стен дозорные окна. Дальше — завершающий постройку барабан, луковичная глава «сочная и круглая по форме из вызолоченных на огне листов меди». Это из старого путеводителя. Теперь я знал — купол покрыт сусальным золотом: оно-то и хранится в сейфе у Петра Ефимовича.
Я видел сквозь узкое углубленное дозорное окно соборную площадь, Москву-реку и на противоположном берегу Москвы-реки — здание и парк нашего бывшего лицея — школы № 19 имени Белинского. Отсюда мы, прямо из нашего первосония… в июне ушли, кто — в жизнь, кто в смерть. По судьбе.
Совсем недавно мы с Викой на рейсовом корабле проплыли по Волге до Чебоксар. В Чебоксарах, в здании трахомного института, в годы войны располагался госпиталь. Теперь — снова трахомный институт, но у входа — памятная о госпитале доска. Вика подошла к ней. Я остался в стороне, чтобы не мешать Викиным воспоминаниям: перевязочная на втором этаже, где Вика работала медсестрой с санитаркой Агашей — Агаше было шестнадцать, на год меньше, чем тогда Вике. Обработка ран, накладывание и снятие швов, круговой гипс и гипсовые лангетки. Стирка окровавленных бинтов и глаженье их: бинты экономили. Подготовка тампонов, различных турундочек, салфеток, шитье марлевых масок, часто все по ночам, после отбоя, и первая операция, на которой присутствовала, — ампутация. Это была Викина война.
Я достаю из кармана куртки уровень — подарок Левы Тиунова. Мне дала его с собой Вика. Тихонько ловлю пузырек между отметинами, чтобы успокоиться: я ведь сейчас на вершине Кремлевского холма, на Иване Великом, на вершине кудрявой старопечатной буквы. Но в первую очередь — на стратегической сигнальной башне.
— Оркестр гремит под вашими ногами, — сказал Лермонтов.
И оркестр гремел — ансамбль построек Кремля.
Зинаида Волконская — Пушкину:
— Великий русский поэт должен писать или в степях, или под сенью Кремля…
ВСТРЕЧА С ЕЛЕНОЙ ДМИТРИЕВНОЙ ГУТОР-КОЛОГРИВОВОЙ
Я оттянул от стены акварельный портрет — он висел на длинной леске — и начал разглядывать. Я знал об этом портрете. Женщина с правильными чертами спокойно-русского лица, одета в вишневого цвета платье, на рукавах шитье — равномерно изломанные золотые полосочки. Накинута белая шаль, спускается далеко вниз.
Портрет был совсем небольшой, выполнен на кости, вставлен в квадратную, крытую черным лаком деревянную рамку. На рамке сохранились украшения — два верхних накладных бронзовых уголка. От потерянных нижних уголков остались мелкие отверстия от гвоздиков.
На портрете хозяйка дома № 53 на Арбате, в котором Пушкин снимал свою первую семейную квартиру, в Пречистенской части, второго квартала, в приходе Троицы.
Я отпускаю портрет, и он занимает свое место на стене.
— Это и есть Екатерина Николаевна Лопухина-Хитрово. Моя прабабка. — Рядом со мной стоит Елена Дмитриевна, небольшая, худенькая, в прямом, лишенном какой бы то ни было отделки платье. Воротничок сделался велик, и он заколот булавочкой. Елена Дмитриевна очень
Елена Дмитриевна Гутор, урожденная Кологривова. Ей уже много за восемьдесят. Скоро — круглая дата. Живет в Москве, недалеко от парка Сокольники. Мы у нее в гостях. Прежде чем встретиться, переговаривались по телефону — беседовали о портрете прабабушки, о доме на Арбате. У Елены Дмитриевны голос, в котором совершенно не присутствует возраст или болезнь.
Мы попросили Елену Дмитриевну рассказать о себе, о своей жизни. Почему? Потому что считали и считаем, что через ее семью прошла история самой передовой части России, а значит, и всех нас с вами.
— Мой муж, Анатолий Евгеньевич Гутор, был из семьи кадровых военных и сам был кадровым военным. Имел много старых русских боевых орденов, — так начала рассказ о себе, о своей жизни Елена Дмитриевна, начала со своего мужа. — Он сразу перешел на сторону революции. Носил два ромба, потом — три. Был награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды. Его братья — один из них командовал Юго-Западным фронтом после генерала Брусилова — тоже в числе первых перешли на сторону революции, тоже носили ромбы, руководили военными действиями Красной Армии, помогали возрождать военные академии. Большую роль в судьбе братьев Гутор, в том числе и моего мужа, сыграл Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Он первым рекомендовал непосредственно Ленину, как крупных военных специалистов. Владимир Ильич сказал: позовите их в Красную Армию. Я тоже была знакома с Бонч-Бруевичем.
Мы внимательно слушали Елену Дмитриевну.
— Документы братьев Гутор, их послужные списки о боях и ранениях, старые русские ордена с мечами и бантами, в том числе и Белого Орла, — в Историческом музее. Эмиграция заочно приговорила братьев Гутор к смертной казни.
Елена Дмитриевна теперь присела на венский стул к овальному столику, ножки которого внизу были связаны веревочкой. Пригласила сесть и нас.
— Свадьба моя была в год начала империалистической войны. Такое вот везение… В пятнадцатом году родился сын. Кирилл. Умер недавно. Он был полковником. — Елена Дмитриевна придавила пальцами воротничок платья у самого горла. Отпустила, успокоилась. — Кирилл окончил военно-инженерное училище. Война застала его в Ленинграде. Ему было поручено в блокаду вывезти по льду Ладожского озера важные документы, что он и сделал. В последние годы работал начальником одного из номерных управлений. Как и его отец — имел боевые награды. Ну, а что касается меня, то сразу, с 1918 года, началась моя работа в РККА — в полевом штабе Реввоенсовета, была и секретарем начальника артиллерии РККА. — Елена Дмитриевна задумалась: пришли воспоминания. — Несмолкаемый ни днем ни ночью треск телеграфных аппаратов. Молодыми были, но все равно валились с ног от усталости. Связывали венские стулья и ложились на них, чтобы хотя бы немного передохнуть. По работе я общалась со многими государственными и партийными деятелями, которые бывали в штабе Реввоенсовета.
Зазвонил телефон. Я снял трубку и протянул Елене Дмитриевне. Звонила ее приятельница, историк Валерия Владимировна Алпатова, которая помогает Елене Дмитриевне, особенно при чтении писем и газет. Закончив разговор по телефону, Елена Дмитриевна продолжала:
— Многие из моих предков слыли непокорными. В стародавние времена их даже четвертовали. — Елена Дмитриевна засмеялась, чтобы эта фраза не прозвучала излишне торжественно, многозначительно. Никакого желания, даже тени желания привлечь к себе внимание.