Мальчий бунт
Шрифт:
2. Подчередка
По коридорам рабочих казарм прошли сторожа с колотушками, вставай, подымайся, рабочий народ, на работу, дневная смена! Охо-хо!
— Буде тебе сон смотреть, — тряс Приклей Мордана — гляди, все встали…
Мальчья артель пробудилась: кашляют, чихают, зевают, сморкаются, охают — будто старики… В артели воздух густой и мутный. Мордан свесил ноги с нар — проснуться не может.
— Ну, брат, и сон я видал!
— Айда, дорогой расскажешь.
— Ладно, постой. Ребята! —
— Слыхали! Сами знаем.
На дворе мороз пронзительный. Мордан с Приклеем, засунув руки в рукава, бегут чрез переезд к новому ткацкому заведению. Мордан сон рассказывает:
— Я не спал, все думал про нашу жизнь. Дух кислый в казарме, спертый. Того и смотри — рожок погаснет. Думаю я: лежим мы на нарах, внизу, ровно крошево в студне, а над нами студень дрожит — и холодно ж мне стало! Думаю: вот до чего дошло, студень из нас сделали! Вдруг слышу голос хрипатый: хорошо бы теперь выпить да закусить. Гляжу сквозь студень мутно, а вижу: сам, — глаза рачьи на выкате, нос багровый, волосы сивые всклокочены. И, гляжу, подают ему чан в триста ведер. Химик суетится тут, отпустил в чан «боме»[5] градусы проверить: «сорок три градуса, Тимофеи Саввич!». Он взял чан одной рукой, выпил, крякнул, вилкой в студень — хап и проглотил всех нас, только запищало!..
— Ну?
— Всё. Гляди-ка, никак около новоткацкой уж дерутся. Эх! Говорил тебе, буди меня, как только зашуруют…
— Так я думал, ты сон видишь длинный! Бежим бегом…
У ворот нового ткацкого заведения собрались ткачи. По тротуарам улицы народ в другие корпуса бежит…
У дверей — мужики с торфяного двора с дубинами — не дают ткачам собраться…
— Входи в заведение, — кричат — на дворе сбираться не приказано…
— Да ты дай хоть покурить…
— Проходи, в сортире покуришь… Ты, тетка, чего толпишься: ты, поди, некурящая.
Ткачиха Воплина ответила:
— Я что же — я, как все, так и я. Кабы я что — а как все, так и я.
— Ну, иди, иди в корпус.
К прядильне идут прядильщики, бегут девчонки…
— Куда вы, эй, банкобросницы — ведь нынче праздник…
— Праздник — жена мужа дразнит!.. Коли вы пошабашите — мы от вас не отстанем.
Меж ткачами вьются мальчики. И Шпрынка тут, сердито говорит, увидав Мордана:
— Чего же вы проспали. Тут такие, брат, дела!
— А дрались?
— Нет еще.
— Ну, так не опоздали…
Анисимыч стоит у дверей и пытается остановить народ, — чтобы не входили в корпус:
— Заспали, что вечор толковали? Или снова на-ново натягивать основу: во саду ли в огороде собачка гуляла, палку увидала, хвост поджала, побежала — начинай сначала?
Около дверей собралась кучка ткачей. В это время прибежал от Волкова посыльным Батан и говорит, что у вторых дверей мужики дубьем гонят — и народ проходит в корпус, — ничего не поделаешь. Анисимыч побежал туда, встал в дверях грудью, и там собралась кучка — а от
— Там весь народ загнали в заведение… Я туда — ты сюда. Ты туда — я сюда. Ай, беда! Ну-да!
Анисимыч плюнул, выругался и позвал Волкова:
— Вася, брось с бабами судачить — пойдем подкрепимся… По-другому придется делать.
Они пошли домой в казарму. Выпили по единой. Закусили. Подкрепились.
— Дело-то никак, Анисимыч, выходит дрянь?
— Коль дрянь — ребята: грянь! Ах ты, косопузая Рязань! Погоди: хорошо будет.
— Дай бог.
— Ох-ох! Опять бог? Чего заторопился: аль ловить собрался блох?
— Всё ты с побасенками…
— Опять не так? Не хочешь побасенок — давай песню споем. Хочешь ту, новую-то:
— «Если есть на Руси хоть один, кто с корыстью житейской не знался, кто неправдой не жил, бедняка не давил, кто свободу, как мать дорогую, любил»…
— Эх, песня! Песням песня!.. Идем, Анисимыч, идем. Что там без нас деется?..
— Без тебя, да меня? Ты да я, да мы с тобой!
Они пошли скорым шагом к новоткацкой. Она уже сияла окнами всех этажей — зажгли повсюду газ. Машина шла. И новоткацкий корпус зашумел станками и приводом, как вершняки на мельнице, когда река играет…
— Неужто стали на работу? — воскликнул Васька.
— Ты погодь-погоди, милый мой, не череди! Куб испортишь[6]. Всё придет в свой черед — образумится народ… Это еще не череда, а подчередка.
— Не стой, проходи!.. — крикнул у дверей Анисимычу и Василию сторож с оглоблей.
— Не стой, проходи! Милый мой, не череди! — смеясь повторил, пробегая мимо него в дверь, Анисимыч.
Станки были пущены в ход. И станки Анисимыча были раскрыты.
— Ай да Марья!..
— Где же ты пропал, — закричал сквозь шумный грохот станков на Анисимыча Поштеннов — начудил, да в кусты?!
— Я домой, а не в куст, потому: живот был пуст, — подкрепился. Где наши?
— В сортире галдят…
— Вася, айда туда.
3. Газ гаси!
В те времена уборные при фабричных корпусах были единственным местом, где ткачи и ткачихи могли собираться, чтобы поговорить, а то и послушать чтение: не раз в уборной, держа для виду перед глазами газету, Анисимыч вычитывал из нее ткачам неожиданные речи.
В коридоре около уборной «для женщин» и «для мужчин» (через стенку) — и в них народу полно и гомон стоит. Смотритель сунулся было в дверь:
— Что за собрание?
— У нас праздник.
— Коли бросать — бросайте — а собираться не дам.
— Выйди вон на часик, Петр Петрович, будь столь любезен… А то как бы тебя в распаленьи не задеть рукою.
Смотритель стушевался.
Анисимыч свистнул в два пальца и гаркнул:
— Стой, ребята…
Замолчали. А из-за стенки, где «для женщин», гам такой, словно галчья стая в сентябре…
Анисимыч заботал в стенку сапогами:
— Бабы, стой. Чего кричите?..
Гомон за стенкой смолк.