Маленькая Обитель
Шрифт:
Дождь, музыка, голоса, скорость. Через сто километров Тереза выключает радио. Мотор урчит. И тогда легкая улыбка зарождается у нее на губах, и дрожь пробегает по коже, животу, бедрам, ногам вплоть до кончика стопы, нажимающей на акселератор. Она отдает отчет в своем безумии. Знает, что может никогда не вернуться. Играет с такой возможностью: никогда не вернуться!
С тех пор, как они с Евой приехали в этот город, Тереза всегда возвращалась. Не всегда вовремя, но возвращалась, ради малышки. Конечно, она могла бы не посылать Еву в школу, посадить ее на заднее сиденье машины и уехать подальше, на более долгое время. Но это было бы не совсем то же самое. Она ведь столько путешествовала с дочерью, столько ездила. Теперь,
Когда мотор — это мечта, когда пейзаж — сиреневый бювар, когда она ощущает, что наконец-то становится прозрачной. Последний изгиб дороги, спускающейся в город, сдавленный горами. Тереза прекрасно понимает, что Ева уже несколько минут назад вышла из школы и ждет совсем одна. Тело Терезы еще витает в изысканном тумане скорости. Ей хотелось, чтобы тревога охватила ее и снедала бы забота, вызывая сердцебиение и придавая подлинную твердость. Но она делает только то, что должна делать, что диктует ей очень отягощенный и не способный оценить ситуацию разум. А тело ее — где-то вовне. Туман заменяет ей тело… Вскоре, когда город почти уже достигнут, движение становится таким интенсивным, что Терезе приходится сбавить скорость. Ее опоздание станет еще заметнее. Далее все застопорилось. Машины не продвигаются совсем. Прибывает поезд, весь в огнях. Он тащится параллельно шоссе до вокзала.
Несколько раз Тереза садилась в поезд до Парижа, без причины. Уже на рассвете она везет Еву в группу продленного дня, и там полная женщина в голубой кофточке с семи часов без четверти принимает заспанных малышей. Вокзал. Скоростной поезд в семь часов пятьдесят три минуты. Билет. Войдя в купе, Тереза расслабляется в тепле. Окна как зеркала. Мягкое отправление. Первые лучи солнца. В отсвечивающем прямоугольнике понемногу проступает пейзаж. Освещенные окна домов в сельской местности. В поезде полно серьезных, сдержанных мужчин в темных костюмах и с маленькими чемоданчиками. Сидя в своем кресле, Тереза не спит. Прикрыв глаза, она ждет ощущения подлинного движения. Ждет легкости, прозрачности. Ждет, когда ее начнет по-настоящему укачивать, когда почувствует легкое опьянение качки. Когда поезд на полной скорости помчит по поверхности земли. Ничего не задевая. Безупречный ход. Тогда Тереза покидает кокон кресла и отправляется в вагон-бар.
Мужчины уже там. Стоят. Костюм к костюму. Чемоданчик к чемоданчику. Некоторые со смехотворно важным видом говорят по телефону. Тереза наблюдает за ними. В свою толстую тетрадь на пружинке записывает несколько слов. В этом утреннем поезде есть инженеры, ученые. Не слишком изысканные одежды, грубые свитера, расстегнутые рубашки, но когда они оживленно обсуждают между собой научные проблемы, глаза сверкают за стеклами очков в металлической оправе.
Частенько, пристально рассмотрев ее, к Терезе подходит мужчина и чуть ли не липнет к ней. До этого он притворялся, что полностью погружен в чтение финансового журнала, а теперь вдруг заговаривает с нею. Тереза узнает улыбку. Настороженную и самодовольную улыбку на тщательно выбритом и пахнущем кремом после бритья лице мужчин, что пристают в поездах, барах, больших магазинах, на стоянках. Около кофеварок у стоек для обслуживания, в залах ожидания они обретают эту вымученную улыбку, обращаясь к незнакомой женщине.
— Вы тоже ездите поездом на работу?
Тереза медлит, долго рассматривая подошедшего к ней мужчину. Но отвечает всегда, охотно заговаривает.
— Да, моя работа…
— Не хотите ли чего-нибудь выпить?
— Да, с удовольствием… Еще чашечку кофе…
Улыбаясь, она указывает на пейзаж:
— Посмотрите, все розовое. Где те деревни, что мы видим из поезда? Они кажутся великолепными, такими спокойными, словно сосредоточенными
— Не знаю, — отвечает мужчина. — Я никогда не всматриваюсь в пейзаж. Вы работаете в Париже?
— Эти деревни… Возникает даже вопрос, не декорация ли это, выстроенная для пассажиров… Мое занятие? Мне приходится выезжать рано утром в другой город. Нам везет, не так ли?
— Вы находите? А я вынужден оставлять жену, детей. Столько километров между ними и мной. Но выбора нет…
— Я о том и говорю, везение…
— У вас, вероятно, нет детей… Вам трудно понять… Вы живете одна?
Тереза уклоняется от ответа.
— Посмотрите, эти коровы, на лугах, взгляните на них, наступает рассвет, ощущается их тепло в этой влажности. Пар валит из ноздрей. Можно позавидовать чему-то в них. Но чему? Трудно сказать: их медлительности? Их размерам? Их смехотворному пережевыванию? Всей этой туше, в которой трава становится молоком…
Мужчина, кажется, удивился, растерялся. Тереза спохватывается.
— Что вы сказали? Одна, я? Нет… Мне бы очень хотелось достичь одиночества любой из этих коров, но…
Тереза с удовольствием разговаривает с мужчинами, которые к ней подходят. Она любезна. Безразлична. Неприступна. Она говорит с ними, по сути, не отвечая. Они полагают, что беседуют с нею, но очень скоро она кажется им безнадежно недоступной, а главное, вызывающей замешательство. Ответы Терезы лишь незаметно затрагивают вопросы мужчин. Они перескакивают на другую тему. Выбирают иное направление. И это сбивает их с толку. Улыбка мастера игры потихоньку стирается. Они уже ничего не понимают. Для них эта встреча в баре заканчивается беспокойством, к которому они не готовы. И они отступают.
Внезапно Тереза испытывает желание записать в своей тетради фразу, да, по меньшей мере, одну фразу о коровах или скорее о том единственном великолепном и тучном быке, которого она заметила несколько секунд назад: «О, какое ты красивое, какое мощное сейчас животное, но я уже вижу, как надвигаются отвратительные блюда, ради которых тебя разрубят на стейки, ребра, жаркое, на все эти мерзкие куски, что будут прожеваны и переварены, они уже уничтожают тебя, а ты об этом даже не подозреваешь, о животное, наперед предназначенное для съедения, ты уже разделано, разрезано, сварено, приготовлено, но это животное еще пасется, грезит и жует в гуще чистой травы».
Тереза пишет странные, слишком длинные, немного вычурные фразы, и это вызывает у нее легкое желание плакать и блевать. Иногда она записывает всего лишь одно слово, так сильно нажимая шариковой ручкой, что рвет бумагу. Затем снова прячет тетрадь в сумку.
Когда пассажиры уже вышли из вагона и темные костюмы поспешили по своим делам, Тереза в свою очередь покидает поезд, смотрит направо, налево, глубоко вздыхает. Узнает женский голос из громкоговорителя. Иногда этот голос мягок, иногда суров. Голос без тела, как все голоса по радио. Молодые женщины, обреченные быть вечно невидимыми, сообщают об отправлении, прибытии, задержках. Десять часов…
Тереза знает, что должна сесть в поезд, отправляющийся в четырнадцать часов двадцать восемь минут, если хочет вернуться вовремя к Еве. Она не испытывает никакого желания погулять хотя бы час по Парижу. Не уходит с вокзала, ненадолго задерживается у киосков, позволяя журнальным картинкам привлечь ее внимание. Ах, эти улыбки. Цвета. Белокурые девушки, обнаженные и так же недоступные, как голоса из громкоговорителей. Глянцевые фотографии автомобилей, духов, мобильных телефонов, драгоценностей. Все эти красивые и улыбчивые существа — из другого мира. А затем — медленное блуждание в оглушающей серости вокзальных перронов, где никто не улыбается. Толкотня усталых, безобразных, помятых фигур.