Маленькая принцесса
Шрифт:
Гай Клэренс решил, что у нее такие глаза потому, что она, должно быть, давно не ела. Откуда ему было знать, что ее мучает не голод, а тоска по доброй и веселой жизни, какой наслаждалось это семейство. Достаточно было взглянуть на румяное личико мальчика, чтобы почувствовать это, — Саре так и хотелось схватить его в объятия и расцеловать. Но Гай Клэренс видел только, что глаза у нее большие, а ноги худенькие, что одета она бедно и держит в руках простую корзинку. Он сунул руку в карман, нащупал шестипенсовик и подошел к ней с милостивой улыбкой.
— Вот тебе, бедная девочка, — сказал он. — Возьми этот шестипенсовик. Я тебе его дарю.
Сара вздрогнула. Она вдруг поняла, что выглядит так же, как те бедные дети, которых она видела в свои счастливые дни: они тоже стояли на тротуаре и смотрели, как она выходит из коляски. А она так часто подавала им. Она вспыхнула, потом побледнела: она не могла взять монетку у этого милого мальчика.
— О нет! — воскликнула она. — Благодарю — но я никак не могу взять.
Ее голос бы так непохож на голоса маленьких нищих, а вся манера была исполнена такого благородства, что Вероника Юстасия (которую на самом деле звали Джэнет) и Розалинда Глэдис (которую звали Нора) высунулись из коляски и прислушались.
Однако Гай Клэренс не желал принимать отказа. Он сунул монету Саре в руку.
— Нет уж, возьми! — твердо сказал он. — Купи себе что-нибудь поесть. Ведь тут целых шесть пенсов!
Он глядел на Сару с такой прямотой и участием, что она поняла: если она не возьмет монетку, он огорчится до глубины души. Отказать ему было бы жестоко. И Сара спрятала свою гордость, хоть щеки ее и вспыхнули.
— Спасибо, — сказала она. — Ты такой добрый, такой добрый и милый мальчик!
Гай Клэренс весело прыгнул в коляску, а Сара пошла своей дорогой. Она старалась улыбнуться, но в глазах у нее стояли слезы. Конечно, она знала, что вид у нее обтрепанный и неказистый, но до сего дня никто не подавал ей милостыню.
Когда коляска Большой семьи отъехала, дети принялись с жаром обсуждать происшествие.
— Ах, Дональд (так на самом деле звали Гая Клэренса), — с тревогой сказала Джэнет, — зачем ты подал этой девочке милостыньку? Она не нищенка, я убеждена!
— И говорит она совсем не так, — воскликнула Нора. — И лицо у нее совершенно не такое!
— Ведь она не просила милостыни, — продолжала Джэнет. — Я так боялась, что она на тебя рассердится. Знаешь, это неприятно, когда тебя принимают за нищенку!
— Она не рассердилась, — возражал Дональд немного смущенно, но твердо. — Она улыбнулась и сказала, что я очень добрый. Добрый и милый! Так и сказала. — И он упрямо повторил: — Ведь я ей отдал целый шестипенсовик!
Джэнет и Нора переглянулись.
— Нищенка никогда бы так не сказала, — решила Джэнет. — Она бы сказала: «Спасибо, барчук, спасибо, сэр!» — и, может быть, присела бы.
С этих пор Большая семья стала с таким же интересом наблюдать за Сарой, как и она за ними, хотя Сара об этом не догадывалась. Стоило ей появиться на улице, как из окна детской кто-то выглядывал, а по вечерам, сидя у камина, вся семья говорила о ней.
— Она вроде служанки в пансионе, — сообщила раз Джэнет. — У нее, кажется, никого нет. Она, должно быть, сирота. Только она не нищенка, хоть и одета так плохо.
С тех пор в Большой семье стали называть Сару «девочкой, которая не нищенка»; конечно, это было очень длинное имя, иногда, когда младшие дети произносили его залпом, получалось очень смешно.
А Сара провертела в монетке дырочку и, продев в нее узенькую ленточку, стала носить на шее. Она еще больше полюбила Большую семью — и вообще всех, к кому у нее лежала душа. Ее привязанность к Бекки день ото дня росла; она полюбила и своих маленьких учениц и с удовольствием ждала уроков французского языка, которые давала им дважды в неделю. Маленькие ученицы ее обожали — когда она входила в классную, каждая старалась подойти к ней поближе и взять ее за руку. Сердце у Сары оттаивало, когда они жались к ней.
В конце концов Сара подружилась и с воробьями: стоило ей встать на стол, высунуться в окно и почирикать, как в ответ тотчас раздавался щебет и плеск крылышек; стайка скромных городских птах слеталась на черепичную крышу, чтобы поболтать с ней и поклевать крошек, которые она им кидала. А Мельхиседек проникся к ней таким доверием, что порой приводил с собой миссис Мельхиседек или кого-нибудь из детей. Она с ним беседовала, а он глядел так, словно все понимал.
Зато к Эмили, которая только сидела и молча взирала на все происходящее, Сара теперь испытывала какое-то странное чувство. Оно возникло в минуту отчаяния. Саре хотелось бы верить, что Эмили ее понимает и жалеет; она старалась представить себе, что это так. Ей грустно было бы думать, что ее подружка ничего не чувствует и не слышит. Иногда Сара сажала Эмили в креслице, а сама устраивалась на красной скамеечке напротив и, глядя на нее, выдумывала всякие истории, пока ее не охватывал страх. Особенно страшно бывало ночью, когда вокруг царила тишина, лишь изредка нарушаемая писком или возней родни Мельхиседека. Больше всего Сара любила воображать, что Эмили — добрая колдунья, которая ее защищает. Порой, когда она долго так фантазировала, она приходила в такое волнение, что начинала задавать Эмили вопросы, — ей казалось, что Эмили вот-вот ей ответит. Но Эмили молчала.
«Впрочем, я тоже редко отвечаю, — утешала себя Сара. — Я всегда стараюсь промолчать. Когда тебя оскорбляют, лучше всего не отвечать ни слова, а только смотреть и думать. Мисс Минчин просто бледнеет от ярости, когда я так поступаю, а мисс Амелия и ученицы пугаются. Если не терять самообладания, люди понимают, что ты их сильнее: у тебя хватает силы сдержать свой гнев, а они не могут и говорят всякие глупости, о которых потом жалеют. С гневом ничто не сравнится по силе — кроме самообладания, ведь оно может обуздать гнев. Не отвечать врагам — это хорошо. Я почти никогда не отвечаю. Может, Эмили еще больше на меня похожа, чем я сама. Может, она даже друзьям предпочитает не отвечать. А все хранит у себя в сердце».
Но как ни старалась Сара утешиться, это было нелегко. Когда после целого дня беготни по городу она возвращалась, промокшая и голодная, домой, а ее опять посылали на холод, под ветер и дождь, ибо никто не хотел помнить, что она всего лишь ребенок, что она продрогла и что ее худенькие ножки устали; когда вместо благодарности ее награждали лишь бранью и презрительными взглядами; когда кухарка была особенно груба и сварлива, а мисс Минчин — не в духе; когда воспитанницы пересмеивались между собой, глядя на ее обтрепанное платье, — тогда Саре не всегда удавалось утешить фантазиями свою израненную, гордую, одинокую душу. А Эмили сидела, выпрямившись в своем креслице, и молча взирала на нее.
Как-то вечером Сара поднялась к себе, голодная и прозябшая после долгого трудного дня. В груди ее бушевала буря — взгляд Эмили показался ей таким пустым, а набитые опилками руки и ноги такими невыразительными, что Сара вышла из себя. У нее не было никого, кроме Эмили, — ни души в целом свете. А Эмили сидела себе и молчала.
— Я скоро умру, — сказала Сара.
Эмили все так же безмятежно взирала на нее.
— Я больше не могу, — произнесла бедная Сара, дрожа всем телом. — Я знаю, что умру. Я иззяблась… промокла… я просто погибаю от голода. Сегодня я столько ходила, и никто меня даже не поблагодарил! Все только бранили с утра и до ночи. А вечером я не смогла найти какого-то пустяка, за которым меня посылала кухарка, — и меня оставили без ужина. И какие-то люди засмеялись, когда я поскользнулась и упала в грязь. Я вся в грязи. А они смеялись. Ты слышишь?