Маленькая война
Шрифт:
— Что случилось? Скажи толком!
Плач пресекается: девчонку трясут за плечи.
— Твой отец приходил… ночью… — давится слезами Рада. — На кухне сидели… с папой… Говорили ужасные вещи… про атомную бомбу… С-страшно… У-у!..
— Не плачь. Тебе, наверное, померещилось. Со сна.
— Не говори со мной… как с маленькой! Иду по улицам… Люди смеются, мороженое едят, с детьми, колясками… Думала, притворяются. Может, так надо… Чтобы без паники… Я тоже притворялась. С самого утра… Улыбаюсь, улыбаюсь, аж скулы болят… И мамы нету!
По-моему, я краснею. Ну и положеньице! Не затыкать же уши! И когда они кончат слезы лить?
— Красивая, умная… Не целовалась еще… Ничего, ничего не знаю… Любовь, дети… зачем это?.. Я никому не сделала плохого. Почему, почему я должна умирать?.. Папа куртку купи-и-ил… Болоньевую-ю!.. О! А вдруг она взорвется?
— Что? Что взорвется? Говори толком!
— Бом… Бом… Бомба-а-а!.. — залилась в три ручья девчонка.
Эта истерика уже действует на нервы. Рада с каждым словом нравится меньше и меньше. Могу поспорить, что у нее покраснел нос.
— Тебе померещилось, приснилось… — убежденно басит Хромой Батор. — Хочешь, у отца спрошу?
Плач стихает.
— Скажи, — сморкается в платочек плакса, — когда с кочегарки прыгал, страшно было? Только честно…
— Откуда знаешь? А вообще-то — да. Страшно.
— Но ведь ты мог разбиться!
— Не знаю. Не думал как-то. Хотел доказать… Себе самому. Дурак, в общем.
— Извини…
Молчание.
— Скажи, отчего колокольня у реки без колокола?
— Н-не знаю. Че это ты вдруг — про колокол?
— Так… Хочу услышать. Никогда не слышала колокол… Хоть бы чуточку, а?
— Успокоилась? Иди домой. И забудь… как страшный сон.
В ответ невнятный писк. Шуршание болоньевой курточки, скрип шагов, хлопок люка. Фу… ушли. Ромео и Джульетта — чердачный вариант. И команданте тоже хорош… «Давай дружить!»… Расскажи кому — не поверят.
Влезаю через окно, разминаю затекшую ногу. На чердаке без изменений. Дымные полосы света. Под ботинком пружинит шлак. Улыбки Гагарина и Фиделя. Разноцветная карта боевых действий зовет на подвиги.
Проверяю тайник. Батиста до него не добрался. Пистолет, два патрона. Чего тут болтала эта истеричка? «Мы все умрем!» Кинокомедия! Театр юного зрителя!
Так и подмывает пальнуть из мелкокалиберного пистолета в белый свет!
12:44. За Удой-рекой
Мой Боливар на полном скаку налетел на мину — экая досада! Случилось это по милости труса Борьки. Упросил-таки проводить его до парикмахерской. Рассказал, что отец забыл дома термос и бутерброды. И изобразил сцену в лицах.
— Как муха на мед!.. Все мужики мужиками, по воскресеньям с семьей, с детьми, а он!.. — кричала тетя Зина, Борькина мать, — высокая, с мушкетерскими усиками.
— Работа такая, Зина. Желание клиента — закон… — вяло оборонялся Семен Самуилович.
— Старый козел!
И так далее… Тут не только термос забудешь — голову.
В пылу погони за расстроенным дамским парикмахером я наступил на яблоко конского навоза, шмякнулся на мостовую и едва не выронил из кармана пистолет. Если бы не Борька — Боливар целый и невредимый стоял бы на привязи.
Закавыка в том, что парикмахерская на том берегу реки. Встреча с противником в одиночку, да еще на его территории, чревата потерями — термоса, мелочи до рубля и выше, а главное, синяками и разного рода унижениями… Даже описывать их не хочется.
Глядя на несчастное Борькино лицо, я согласился. Ну и дурак! При падении подошва левого ботинка оторвалась и просила каши. К тому же зазеленил штанину. Боливар обернулся ишаком. Борька, склонившись надо мной, предложил хлебнуть из термоса. Тоже мне, сестра милосердия!
Нейтралку проскакали без звона копыт. Я поневоле подражал команданте: хромал, загребая рваной подошвой мусор. Борька виновато трусил сзади. Река ехидно журчала под мостом. Друг отставал больше и больше. Я тоже сбавил ход. Начинались владения заудинской шпаны.
Двигались кружным путем, короткими перебежками. Зауда — деревня в городе. Заборы, квохтанье кур, огородики, цепные собаки, избы со ставнями, баньки, стайки… Пыльные кривые улочки, лавочки, завалинки. Обходили их стороной, шарахались от звуков гитары и огородами вышли к парикмахерской. Красный флаг, высокое крыльцо, дверь на мощной рессоре, фикус в кадке — чинно, благородно.
В тесном коридоре томились женщины разного возраста и толщины. В воздухе разливалась сладость — одуреть можно. Борька прямиком шагнул в зал. Семен Самуилович порхал над креслом, в котором восседала дама с золотыми серьгами и кровавым ртом. Кресло привинтили к полу — иначе огромная башня из рыжих волос по всем законам физики его опрокинула бы. Не башня — симфония. Маэстро в ослепительно белом халате взмахивал дирижерской палочкой — расческой, нашептывал, клиентка отзывалась серебряным колокольчиком. Отступал на шаг-другой, щурился загадочно, улыбался в зеркало. Дама жмурилась: «Семен Самуилович, вы волшебник…» О соседние зеркала вяло бились сонные мухи, у пустующих кресел скучали парикмахерши в желтых халатах. Очередь стремилась только к Семену Самуиловичу — лучшему дамскому мастеру города и его окрестностей.
Борька поставил на столик термос и сверток, нагло подмигнул клиентке в зеркале. Я изучал в коридоре прейскурант и образцы причесок. «Полубокс», «Канадка», «Бабетта», «Улыбка»… Нежности телячьи! Спиной ощутил пристальный взгляд нескольких пар глаз. Очередь — все на одно лицо! — морщилась и воротила носы. Я и сам почуял неладное. От штанов разило ароматом конских «яблок», — в царстве красоты, видимо, особенно нестерпимо. В пасти рваного ботинка торчал окурок. В стенном зеркале отразилась хитрая рожица с большими ушами и грязным носом. Я был неотразим.