Маленькая железная дверь в стене
Шрифт:
Его песенки были милы, сентиментальны, остроумны, но в них не было настоящего политического перца, а так себе - невинная фронда. Это был типичный шансонье Франции, мастер своего дела, любимец женщин, но отнюдь не трибун, не борец за правду, - один из множества парижских шансонье такого же типа, из которых более других известен советским зрителям действительно талантливый Ив Монтан. Думаю, что и Монтегюс был чем-то в этом же роде, но только, разумеется, политически более острый, смелый, и сценическая маска у него была другая - в духе того времени.
Таким образом, я получил представление о театре "Бобино", где бывал Ленин. Представление чисто внешнее. Но мне было трудно вызвать в своем воображении образ Монтегюса. Во времена Ленина в Париже на Больших бульварах и в трущобах еще водились так называемые апаши - уличные хулиганы, отчасти "стиляги" того времени, - деклассированные молодые люди полууголовного типа. Фигура апаша, стоящего под фонарем, была непременной принадлежностью ночного Парижа. Она сделалась как бы символом анархического протеста против морали, семьи и собственности, неприятный нарыв на теле буржуазной богатой Франции.
Может быть, это Шарль Раппопорт - прирожденный монпарнасец - решил в один прекрасный вечер повести Ленина "на Монтегюса". Интересно, понравится ли русскому лидеру их Монтегюс? Публика вокруг настоящая, пролетарская. Дешевенькие шляпки работниц, кепки рабочих - наверное, железнодорожников из депо Монпарнасского вокзала, - гул голосов, непринужденные шутки, возгласы. Утомительно яркий свет ртутных электрических трубок. Жарко. Запах капораля и духов "Коти". Ленин снимает пальто и по примеру прочих засовывает его под кресло, котелок ставит на пол.
– Посмотрим, посмотрим. Послушаем...
Ленин энергично потирает руки, весело щурится. Среди простой пролетарской публики предместий он чувствует себя прекрасно: рабочий народ его стихия.
Почти все знавшие Ленина отмечают оригинальный характер его лица. Но внешность Ленина была очень изменчива, трудноуловима, и подчас характер ее делался совсем иным. В этой связи приведу еще одно свидетельство Кржижановского: "...приодевшись в какой-нибудь армячок, Владимир Ильич мог затеряться в любой толпе волжских крестьян, - было в его облике именно нечто, как бы идущее непосредственно от этих народных низов, как бы родное им по крови". Может быть, это - самое интересное из всего сказанного об облике Ленина.
Но вот свет погас. Вместо звонка раздался традиционный во французском театре сигнал - троекратный, громкий, отрывистый стук палкой по подмосткам сцены. Занавес взлетел.
Из-за кулисы прямо на рампу быстро, слегка согнувшись, - руки в карманах, - вышел Монтегюс, в костюме, напоминавшем апаша: дырявая блуза, под ней полосатая фуфайка, широкий неаполитанский пояс из ярко-красной фланели, мятые брюки, из-под козырька большой кепки - черная прядь волос; ботинки новенькие, начищенные до зеркального блеска, особый шик каждого истинного апаша.
Монтегюс исполнял свои песенки под рояль, и его аккомпаниаторша, выдержав паузу, пока публика приветствовала его дружными аплодисментами, вдруг ударила по клавишам сильными, мускулистыми руками - и Монтегюс начал программу, после каждого куплета делая небольшое полутанцевальное па. Его грубый, традиционно-хриплый голос, временами вульгарно-крикливый, как нельзя лучше подходил к его сценическому образу, маске отверженного и оскорбленного люмпена, объявившего войну обществу. Его песенки, которые он исполнял одну за другой без передышки, в общем, содержали в себе мало революционного, были в достаточной степени сентиментальными, даже мещанскими, и все же в них явственно слышался социальный протест, а временами проскальзывала даже революционная нотка.
Ленин весьма сочувственно слушал этого певца парижских фобуров, склонив голову и глядя искоса на сцену. Когда же Монтегюс начал свой коронный номер - "Привет Семнадцатому полку", его подведенные, окруженные синевой глаза угрюмо сверкнули.
Франция любима всеми нами.
Верен ты, и все мы ей верны.
Ваш мундир разубран галунами,
Но душой вы - граждане страны.
Скорей на каторгу пойдете.
Чем застрелить родную мать;
Лучше будешь в арестантской роте
Тележку грузную таскать.
Зал застонал, повторяя рефрен:
Привет, привет тебе.
Привет, Семнадцатый стрелковый!
– Ну, что вы на это скажете, мой дорогой друг? - спросил Шарль Раппопорт. - Не правда ли, недурно?
– Formidable! - воскликнул Ленин с картавостью настоящего парижанина. Его глаза блестели. Он был в восторге. - А он согласится выступать на вечерах нашего русского землячества? Конечно, не бесплатно.
– О, безусловно. Он отличнейший парень. Мы его считаем отъявленным социалистом. Может быть, он даже выступит гратис.
– Тогда еще лучше.
После спектакля в фойе театра аккомпаниаторша продавала ноты с текстом песен Монтегюса, причем на всех нотных листах было напечатано нечто вроде девиза: "Я себя не обманываю. Я не претендую на звание литератора. Плевать я хотел на литературу. Я выражаюсь, как умею. Убежденность - мой единственный талант. Я пишу так, как народ говорит. Поэтому он меня понимает".
– В этом что-то есть, - сказал Ленин, посмеиваясь и в то же время морщась от этого вульгарного "плевать я хотел на литературу". - Гм, гм. Это смотря на какую литературу. Если на контрреволюционную - я не против. Но в общем и целом - недурственно!
Потом все вышли на улицу, полную расходящихся зрителей, и подождали Монтегюса у артистического подъезда, чтобы выразить благодарность за доставленное удовольствие. Ленин с чувством пожал его руку, слегка смазанную вазелином, которым Монтегюс, видимо, только что снимал свой легкий эстрадный грим, в особенности эффектную, какую-то порочную синеву под глазами.
После этого Монтегюса стали приглашать на вечера, которые устраивали русские социал-демократы для пополнения своей партийной кассы, и Монтегюс никогда не отказывался.