Маленький Большой человек
Шрифт:
Так что хочешь-не хочешь, а надо идти на попятную, благо, для меня слова весят куда меньше и гордость не такая раздутая.
— Ты, Лавендер, меня не так понял, — отступил я на шаг, успокаивая его жестом открытой ладони. — Я нисколько не сомневался в правдивости твоих слов: ты сказал — и для меня этого достаточно. И если я говорю, что чего-то не может быть, то это не потому, что быть этого не может, а потому что изумлен тем, что оно случилось. Подумать только, мой старый друг Лавендер встречался с самим Сидящим Быком! Это ведь против него мы идем сражаться? Да?
— Это правда, — важно кивает Лавендер, и я понимаю, что прощён. Что ж, пребывание у Лакотов даром для него не прошло: он перестал быть чёрным служкой белого человека и с гордостью истинного краснокожего больше не позволял ставить свои слова под сомнение. Одно жаль — в сравнении с другими краснокожими язык у него трудился что та ветряная мельница, но возможно, это было следствием его долгого молчания. — Пожив у Лакотов, я взял себе в жёны хорошую женщину, — тем временем продолжал он, и голос его потеплел — она была из племени хункпапа и была мне хорошей женой. И жили мы с ней в нашем типи очень хорошо. И прожили так несколько лет… — Лавендер мотнул головой, как бы отгоняя воспоминания; и пух его орлиного пера дрогнул, затрепетал, как ресницы, когда пытаются задержать слезу, — Они очень хорошие люди, Джек! А Сидящий Бык, он настоящий вождь, он, если хочешь знать, это гений. Когда он хочет увидеть, что происходит на земле, он просто закрывает глаза и… видит!
— Да, — соглашаюсь я.
— Это правда, — кивнул он.
Нос Лавендера, и так не маленький, теперь стал ещё больше, ноздри раздулись и на закрылках заиграли солнечные зайчики:
— Вот ты вспомнил Преподобного Пендрейка, Джек; ты сам его вспомнил, да? А ты не думал, что всю жизнь он как бы скрывался за теми высокими словами, что сам же проповедовал и нёс другим людям как слово Божье? Нет, я не против этих высоких слов — это и в самом деле очень хорошие слова, и даже, наверное, священные слова… Но, как бы это сказать? Слова для пастора были одно, а сам он — совсем другое; слова жили отдельно, а пастор отдельно. Как так получается, Джек?.. Нет, иногда он, конечно, поступал по Слову Божию; вот и меня выкупил у старого хозяина и дал свободу ещё до того, как честный Эйб написал свой Билль о правах, но, Джек, всякий раз, как он поступал сообразно Слову, это было настолько непохоже на пастора, что, казалось, будто это не он, а неизвестно кто, дурак какой-то! Джек, может, я существо и неблагодарное, но знаешь, мне до сих пор почему-то кажется, что пастор, он как бы и был, и… его как бы и не было, ты меня понимаешь, Джек?
— Понимаю, — кивнул я. — Мне тоже так казалось ещё тогда, когда я у них жил.
— Но почему, Джек, почему? — от волнения Лавендер даже сорвал с себя роскошную шляпу и швырнул её наземь. — Ну, пусть я тёмный и неграмотный, но ты-то, ты ведь белый, и читать можешь и писать, ну, скажи мне: почему, почему он всех обманывал?
— Он не обманывал, Лавендер. Он просто говорил о том, как ДОЛЖНО БЫТЬ, а ДОЛЖНО БЫТЬ и ЕСТЬ — это не одно и то же.
— Это правда… — подумав, согласился Лавендер. — А у индейцев было как раз наоборот: как есть, так есть; и потому мне было с ними легко и просто. И не хотелось уходить. Но я ушёл, Джек, и ты ушёл, а почему?
— Да потому, что мы родились не в дикости, а в ци-ви-ли-за-ции.
— Ну и что? — не понял он.
— А то, что когда знаешь, что мир за стойбищем не кончается, то уже никакие слова не помогают — просто берешь и уходишь. Хорошо тем, кто родился в вигваме, ездил у мамки на спине, а потом пересел на лошадь и никогда не изобретал колеса, — им и цивилизация не нужна, и все слова на месте…
— Да-а, если уж ты вышел из цивилизации, — сказал Лавендер, — и попал к дикарям, то поначалу и впрямь все хорошо, но потом поживешь-поживешь, и начинает тянуть обратно, так и тянет узнать, а что же там, дома. Вот и возвращаешься, а хорошо это или плохо, — кто его знает, — возвращаешься и все…
Он смотал удочки, прихватил улов: окунька, несколько краппи и другую рыбью мелочь, и, не оглянувшись, направился к палатке на краю лагеря.
— Эй, Лавендер, — крикнул я ему вслед. — Но если ты вернулся домой, чего ж ты опять попёрся в прерию?!
— Во всяком случае, — ответил он, — не для того, чтобы сражаться против Лакотов. Я нанялся толмачом. Знаешь, а вдруг и они — увидят эту армаду, возьмут, да и вернутся в лоно этих, как их… агентств?
— Ты что, и вправду так думаешь?
— Нет, — признался он, — не думаю. Но если в меня начнут стрелять, — то делать нечего, начну стрелять и я…
На следующий день я повстречался с Кастером. А на встречу меня толкнули длительные ночные раздумья относительно моего официального статуса. С одной стороны, я нисколько не сомневался, что в лагере подобных размеров, где и без меня хватало всякой разношерстной публики, я могу довольно долго оставаться эдакой «тёмной лошадкой», которую, поскольку она уже тут, все видят и признают за свою, не задаваясь вопросом, откуда она взялась и что, собственно, она тут делает. Но при таком всеобщем отношении, даже не слишком мозоля глаза, я, тем не менее, должен был тешить себя надеждой, что истинная цель моего пребывания в лагере, будучи известна мне одному, не станет известна окружающим в результате ненароком брошенного слова, намека или жеста, что, однако, было вполне возможно уже по той простой причине, что находясь во вражеском стане, я вынужден был постоянно скрывать свою сущность под личиной показного единодушия с врагом, а это, согласитесь, куда как нелегко. Я опасался, что моя истинная сущность как сторонника индейцев обнаружится у первого же костра, где идут разговоры о том, как славный Седьмой кавалерийский полк наголову разобьет Сидящего Быка, что хороший индеец — мёртвый индеец и все в том же духе. В порыве патриотизма солдаты могли и забыть, что Кастер — свинья-свиньёй, и дать в морду каждому, кто усомнился бы в его полководческих дарованиях.
Проблема состояла ещё и в том, что мои намерения до конца пока не были ясны и мне самому. Местоположение индейцев до сих пор не было известно; майор Рино и его отряд как раз с той целью и находились в разведке, предположительно, в долине реки Тонг, чтобы, значит, всё это разузнать и доложить. Планы в моей голове клубились самые смутные, например, такой: улучить момент, когда войска будут в непосредственной близости от уже разведанной индейской деревни, быстренько смыться и предупредить своих друзей о нашествии Кастера, но увы, даже при самом благоприятном стечении предыдущих обстоятельств, не было никакой гарантии, что меня не хлопнут перед самой встречей.
Самое лучшее в данный момент было бы наняться разведчиком, но получение этой должности как раз и было сопряжено с Кастером. И пусть командующим считался генерал Терри, всеми делами, похоже, заправлял наш уошитский герой.
С теми мыслями я и направился в палатку Сына Утренней Звезды, пройдя мимо денщика (не того, что был на Уошито, а нового) — и, оказавшись внутри, сразу увидал походный столик. За ним восседал сам генерал, как обычно, в писательских трудах. Странно, что писательский талант Кастера так и не был отмечен мемуаристами — генерал писал каждый день: писал приказы, письма жене, и даже целые статьи для журнала «Гэлакси» — так сказать, вести с поля боя. Последним делом он сейчас и занимался.
После стрижки генерал выглядел совсем другим человеком, он, пожалуй, похудел и даже поусох, отчего, наверное, и производил сильно ослабленное впечатление на того же Кровавого Тесака. И вот что бросилось мне в глаза ещё до того, как он поднял голову и заговорил: снаружи было ещё светло, но на столе горела свеча (как я понимаю, в качестве дополнительного освещения); и пока он, склонившись над бумагами, писал, предметом моего пристального изучения стала, значит, его генеральская макушка; пламя свечи колебалось, в какое-то мгновение мне вдруг почудилось, что на генеральской макушке зашевелились волосы (у меня, надо сказать, тоже), но затем блеснуло что-то вроде зайчика, и тут меня осенило: генеральскую макушку украшала едва заметная плешь.