Маленький Большой человек
Шрифт:
На нём куртка из оленьей шкуры, штаны с бахромой и пояс, расшитый бисером; причём, если не ошибаюсь, в манере Лакотов.
— Не-ет, — покачал головой Лавендер, — в армию пастор не пошёл бы ни за какие коврижки! Преподобный Пендрейк со скальпом… Ты, наверное, смеешься, Джек?
«Гляди-ка, а не зря он пошатался по «белому» свету — догадлив стал, дальше некуда!» — подумал я и признался:
— Да смеюсь я, смеюсь…
— Грешно смеяться над мёртвыми! — огорошил меня Лавендер, всем своим видом отображая кладбищенскую скорбь.
— Преподобного Пендрейка больше нет с нами, — торжественно и печально объявил он, так, будто Преподобный Пендрейк скончался только сейчас, сию минуту, пока мы тут точили лясы и, между прочим, как раз ожидали его кончины.
— И как же это он, а? — зачем-то спросил я, как будто это имело хоть какое-то значение.
— Преподобный Пендрейк, — с глубоким прискорбием возвестил Лавендер, — ушёл от нас, подавился… облопался, то есть.
— Как облопался? — в свою очередь ужаснулся я столь неестественной по моим понятиям смерти.
Но Лавендер, как человек более попривыкший к таким смертям, только пожал плечами:
— Облопался, как есть облопался: откушал один из тех знатных обедов, что сварганила Люси; прилёг, по обыкновению, вздремнуть, а покуда дремал, обед проснулся и потихоньку вспять, и прямо в эту, как её — трах… трах… как же она по-врачебному называется? — ну да, трахею! По нашему — не в то горло, ну, не в пастора корм. И вот он то ли хрюкнул, то ли всхлипнул; поерзал — а никто ничего понять не может — вот и всё, так и почил в бозе наш Преподобный Пендрейк…
— Выходит, облопался… — промямлил я, будучи настолько потрясен этим способом ухода в другой мир, что даже не смог выразить приличествующее случаю сожаление.
— Облопался, ну и облопался, и что? — не понял моего смущения Лавендер. — Смерть как смерть, не хуже…
В эту минуту, прервав его на полуслове, дернулась леска, и Лавендер подхватил удочку; он выждал, пока рыба склюет наживку, и ловко выдернил из-под воды пухлого желтоватого окунька с вытаращенными от изумления глазами.
— Вот так-то, — философски изрек он (то есть, не окунь, а Лавендер), — все мы смертны, все мы не вечны, но если благоволение Господне и впрямь распространяется на слуг его, то смерть у пастора была что надо, лучшей и пожелать невозможно: набил брюхо — и на боковую, только и делов-то, что не проснулся… По моему разумению, он сам себе выбрал смерть по душе, а Господь лишь поглядел на него и согласился! Что ж там было на обед, дай Бог памяти… ну да: в тот день как раз Люси запекла поросёнка в яблочном соусе — знатный был поросенок; что-что, а куховарить Люси была большая мастерица…
Внутри у меня что-то шевельнулось, сердце екнуло — и я испытал нечто среднее между сердечным приступом и желудочной коликой. «А миссис Пендрейк, — спросил я, затаив дыхание, совсем как после удара под дых, — она-то как? Что с ней? Где она? Замуж не вышла?»
— «Миссис? — Лавендер подумал и нанизал на крючок нового червячка. — Зачем же замуж? Замуж миссис не вышла. А чуть не в тот же день захлопнула в доме ставни, заложила дверь, и не то что замуж — на похороны не вышла! В церковь приехал новый священник, вот, ну, и поселить его собирались в том же доме, — да куда там, не тут то было. Уговорить бедную вдову покинуть насиженное гнездышко так никому и не удалось: ни всем миром, ни каждому отдельно. Так что, насколько я знаю, живет она там и поныне, а духовный пастырь — что ж, он обосновался в другом месте».
…Да-а-а, всю жизнь нас преследуют романтические идеи юности. Вот и за мной, куда б не забросила меня судьба, неусыпно охотился светлый образ миссис Пендрейк. Иногда закроешь глаза и представляешь себе: вот ты, значит, входишь в дом, а на пороге Она, миссис Пендрейк — в чём-то таком, простом и домашнем, и вот она протягивает к тебе руки…
— …И никого из прихожан, хоть они и белые, даже на порог не пустила… — некстати донесся до меня голос Лавендера.
Вот так всегда: не успеешь размечтаться, как на тебе — вечно найдется какой-то нелепый Лавендер со своим языком: бу-бу, бу-бу — все мечты распугает! А ещё рыболов называется… Нет уж, как хотите, а настоящая, возвышенная любовь (про которую в книжках пишут) в нашем низменном мире как бы даже и не жилец — ей, бедной, только и остаётся, что вот, как миссис Пендрейк, забаррикадироваться в доме, а посторонних и на порог не пускать, — ничего, пускай не лезут, хоть и белые, хоть и чёрные! Она, может, от всех и отгородилась только потому, что меня ждёт; может, ей всю жизнь только меня и не хватало: ступаю на порог, а она… ну, об этом я уже мечтал. Возвышенная любовь, она и есть удел мечтателей, а я, как вы понимаете, мечтатель. Оно бы, конечно, и здорово махнуть рукой на всякую мелочную дребедень, прыгнуть в седло и в дорогу — навстречу большой мечте; но как подумаешь, что тебе уже тридцать шесть, и полжизни за плечами, а ещё долги надо раздать, и… вместо дребедени махнешь на большую мечту; не про нас он, этот пирог! С годами, знаете, даже в любви из радикала становишься консерватором.
На том я и успокоился. И вместо умозрительного созерцания миссис Пендрейк со всеми её мыслимыми и немыслимыми прелестями, я малодушно погрузился в созерцание реки Йеллоустоун с её плавным течением и бликами на воде. Невольно пришлось обратить внимание и на удочку, а с нее и на Лавендера: оказывается, все это время он продолжал шлепать губами и что-то рассказывать, ни дать ни взять, как та рыба.
— …При доме я пробыл ещё с год. Но со смертью Пендреика дом потерял хозяина, а без хозяина и дом — не дом. И тогда я стал думать. И думал-думал… Джек! — тут Лавендер хлопнул ладонью по земле. — Джек, так ведь это ж ты и был! Ну да! Это ж мы с тобой и говорили — ну, помнишь? — про индейцев и про то, как ты у них жил… Точно-точно, я хорошо помню, то есть, не тебя, а наш разговор (аи да Лавендер, аи да уважил!), ну, так вот, я и подумал: чего я делаю в этом женском доме, доме, где нет хозяина, я, свободный человек, которому давным-давно честный Эйб дал свободу? «Да пропади они пропадом!» — сказал я себе, взял сухарей и подался на Запад. Видимо, позвал меня голос родной крови, да я тебе рассказывал про моего родича, что ходил с капитаном Льюисом и капитаном Кларком…
Действительно, историю про Кларка и Льюиса (а в изложении Лавендера она выглядела историей этого раба, кажется, Йорка, у которого эти двое были вроде мальчиков на побегушках) я слышал неоднократно, и похоже, был обречен слушать ещё не раз — Лавендер собирался идти с нами до самого победного конца, пока, правда, неизвестно, чьего… Не преминул он рассказать её и сейчас — видно, для него она и впрямь была чем-то вроде отправной станции; но дилижанс его рассказа тянулся до того медленно, что я чуть было не заснул, и даже наверное заснул бы, если бы, закрывая глаза, тут же не натыкался на укоризненный взгляд Пендреика. А закрыть глаза на Пендреика всякий раз означало проснуться. Так всю дорогу меня и бросало то в жар, то в холод, пока на очередной станции не зазвонил колокольчик.
— …И пристал я к племени Лакотов, где вождём был старый и мудрый индеец по имени Сидящий Бык.
— Чего-чего? — подскочил я, окончательно проснувшись, — не может быть!
Гляжу — а Лавендер медленно наливается краской, багровеет и прямо, значит, на глазах из чернокожего превращается в краснокожего. Тут-то я и понимаю: «Может! ещё как может! Вот как он сказал — так, значит, оно и было! Хау».
Вот как ты опростоволосился, Джек, — перо в шляпе-то приметил, а то, что оно орлиное, внимания не обратил; думал — оно для красоты, а оно — вот оно что… Лавендер под ним орёл-орлом — зыркает сверху вниз, глаз острый, пронзительный, в горле клекот, но наружу ни звука — ждёт. И ведь прав шельмец: то, что можно сказать черному бою, никогда и ни при каких обстоятельствах не моги говорить свободному жителю прерий, тем более такому стервятнику — да за подобное оскорбление он тебе все глаза повыклюет! Я, как вы знаете, индейцев на своем веку повидал немало, и давно уже заметил такую их общую особенность: слово индейца — это как бы часть его самого, и выразить недоверие к его слову всё равно, что сказать, что он — не он.