Маленький Большой человек
Шрифт:
И вот, когда они в очередной раз принесли дрова, я принялся помогать им складывать поленья в штабеля, против чего никто из них не возражал. Сам же я выжидал, пока за дровами придет этот самый денщик, что он в конце концов и сделал; к тому моменту я уже валился с ног: ни согнуть, ни разогнуть спину не мог, и проклинал нерадивость всех денщиков на свете.
— Ну и как там генерал? — спрашиваю.
Тут надо вам объяснить, что денщиком может быть не каждый, а лишь человек особого склада: он должен уметь подать шинельку, прислуживать за столом, а потом ещё и выкопать гальюн и, насколько знаю, подтереть своему хозяину щепетильное место. Но на этом месте вся его щепетильность и заканчивается, а с остальными он и груб, нагл, и заносчив до безобразия.
— А тебе то что? — роняет он через плечо. — Ты давай — пошевеливайся! Подай-ка лучше два чурбачка посуше.
— Да мне-то что — мне ничего. Я просто подумал — измотался старик. Небось, с ног валится?
Денщик хмыкнул с чувством сопричастности к Великому Заду.
— Хм-м… Жди — как же! Скорее вся армия свалится с ног, чем генерал. Да он здесь задаст перцу любому, в любое время суток. Ты думаешь это ему нужно поспать да пожрать? Он что — встретили индейцев, порубили на бифштексы, — он и сыт. Ему хватит. А если и велел стать биваком, то только ради таких слабаков, как ты.
— А-а-а… То-то я гляжу, что он не спит, не ест, а что-то пишет и пишет, — замечаю я.
— Да-а-а, — с любовью отвечает денщик, — разумеется, пишет! Письмо супруге — миссис Кастер, Он пишет ей чуть ли не каждый день.
В то время, как вы догадываетесь, почтовых ящиков в прерии не было. Так что когда Кастер отправлял свои письма по почте — это означало, что он попросту отправлял нарочного за многие сотни миль — в неизвестность. Но денщика это не волновало: он уже оседлал любимого конька и принялся взахлеб расписывать достоинства Крепкого Зада — и вскоре мне стало до того тошно, что, честное слово, я бы с большим удовольствием просидел все это время своим собственным голым задом на кактусе, чем слушать этот бред сивой кобылы.
Но когда я уж было решил, что снискал благоволение Задового холуя он вдруг заткнулся и подозрительно покосился в мою сторону.
— Слушай, а ты, часом, не метишь на мое место, а?
— Нет, что вы, что вы, сэр, — замахал я на него руками. — Упаси Боже! Признаться, для этого я слишком туп. Но я без ума от героев. Возможно, потому как сам немного трусоват. Честно скажу, во время последней атаки я сегодня чуть в штаны не наложил. И знаете, что меня спасло от такого позора? Гляжу, а впереди лавы сам генерал, на лихом коне, волосы дыбом — развеваются на ветру; он нам машет рукой — мол, за мной, ребята, вперёд! Вот это я понимаю — герой! Хорошо вам, сэр, все время быть рядом с ним…
При этом я скорчил такую умиленную, обожающую рожу, что он клюнул.
— Ладно, — говорит он, — хочешь понести вместо меня дрова? Думаю, ничего страшного не будет, если ты донесешь их до подножия и оттуда, так и быть, посмотришь на генерала. Запомни, это высокая честь! Только тебе, по дружбе. Больше никому. Ну их засранцев…
— Увидеть генерала… так близко! Да, я об этом и мечтать не мог! — Тут я аж зубами заскрипел, но совсем не по той причине, по какой, небось, подумал этот холуй. — Да за такое счастье… Послушай, а что если… месячное жалованье за ещё большую честь: самому подложить дрова в костёр такого великого человека!
От такого предложения он сперва опешил и даже возмутился, но не настолько, чтобы не дать себя уговорить. Я написал ему расписку — разумеется, от чужого имени — на то, что как только получу жалование, то тут же обязуюсь отдать ему 13 (тринадцать) долларов (что составляло месячное жалование рядового) за право единовременно и самолично отнести дрова на вершину вышеупомянутого бугра и сунуть их в генеральский костёр, после чего незамедлительно спуститься вниз. В чём и подписался — тем же именем.
Ударив таким образом по рукам, мы отправились к высотке. Согласно уговору он остался внизу, а я поднялся по склону с моими двумя бревнышками. Те солдаты, что почем зря костерили генерала зря это делали: генерал был без шинели — в одном мундире; более того, он даже расстегнул ворот рубахи и снял шапку, которая лежала рядом. Правда, у костра было тепло и в его свете генеральские локоны и усы отливали золотом. Сам генерал тем временем, не отрывая взгляда от листа бумаги, под который подложил штабную книгу, испещрял его беглым почерком. При этом он макал время от времени перо в походную чернильницу и стряхивал лишние капли в огонь. Поленья сердито шипели.
Я сунул бревно в угли и пошуровал. Спиной я повернулся к денщику, чтобы он случайно не заметил, как свободной рукой я полез за ножом — нож был за пазухой. Яркий сноп искр взметнулся в черную пропасть неба. Но Кастер не пошевелился, ведь тогда ему пришлось бы изменить угол, под которым освещался его благородный профиль, ибо сейчас он также рисовался, как и утром, когда геройской поступью вышагивал по сожжённому дотла индейскому селению. Но тогда он изображал «Генерала, обходящего поле брани», а сейчас — «Солдата на привале».
Просто удивительно, до чего такой человек, как Кастер, может подействовать на воображение его будущего убийцы; в моей голове тут же замелькала целая череда столь же монументальных картин: нож, занесенный над генералом; генерал в нимбе золотых волос; грозный оскал убийцы (то есть, мой) и тому подобная дребедень, но все это — увы! — заканчивалось одной и той же картиной: «Убийца схвачен!»
Не знаю, сколько времени ушло впустую на эти детские фантазии. Пришёл убивать — так убивай, чёрт побери, а воображение лучше оставить дома. По крайней мере, если ты белый. Так или иначе, но момент был упущен, потому как тут заговорил Кастер.
По-прежнему не отрывая глаз от бумаги и не прекращая писать, он открыл рот и сказал:
— Будьте любезны, кофе, пожалуйста!
Может, я в тот момент просто сдрейфил, а, может, у меня всегда была кишка тонка — просто так взять и зарезать человека, но как мне тогда показалось, да и сейчас так кажется, в ту минуту ничто иное как доверие, а может, доверчивость в его голосе спасли ему жизнь, тем самым изменив ход истории. Можете назвать меня малодушным, трусом, кем угодно, но я не мог перерезать горло человеку в то время как он пишет письмо жене и собирается пить кофе.