Маленький Большой человек
Шрифт:
Так что убийца покорно отвечает: «Есть, сэр!» — и спускается вниз, где ждёт денщик.
— К генералу, бегом марш! — говорю я ему. — Он хочет принять ванну.
Не стоит, думаю, рассказывать во всех подробностях о том, как я покидал расположение 7-го Кавалерийского полка — потому как я ушёл оттуда той самой ночью. Ушёл прямо в лютую стужу, в глухую пору, в одиночку по заснеженному полю. Ну, а что было делать?
И пусть от своего замысла я не отказался, но мне требовалось время, чтобы прийти в себя. Я знал, что рано или поздно, а придет мой час и я доберусь до него, но это будет потом, когда я избавлюсь от этого наваждения. Да, находиться рядом с пленными Шайенами было для меня невыносимо. А уйти в низовья, к ещё свободным индейцам, об этом я и думать не хотел. Всё, с меня хватит! Я был сыт по горло.
Вот я и решил вернуться к белым, вернуться в город и раздобыть денег — где и как, всё равно — и на эти деньги купить себе сюртук, парчовую манишку и револьвер с перламутровой рукояткой. И вот, разодетый таким франтом, в один прекрасный день я встречу, обязательно встречу генерала Кастера, фланирующего под ручку со своей супругой по улице какого-нибудь городка, скажем, Топики или Канзас-сити, потому как мне было известно, что он любил эти города. (О, я разузнал о нем намного больше, чем сказал: так, он питал слабость к шикарным ресторанам и театральным зрелищам, и даже как свои пять пальцев знал Нью-Йорк — так, по крайней мере, сказал его денщик).
«Позвольте засвидетельствовать моё почтение вашей Супруге, сэр!» — скажу я ему и попрошу его на пару слов конфиденциально, и мы отойдём на несколько шагов в сторону, а его красавица-жена останется стоять на месте, кокетливо при этом улыбаясь из-под зонтика. И вот мы отойдём в сторону и я ему скажу: «Сэр, — скажу я ему, — вы — сукин сын». И тут он, конечно, как джентльмен, непременно потребует сатисфакции. Поэтому следующая сцена мне виделась уже в прерии, на заре: мы стоим спина к спине, дальше отсчитываем ровно по десять шагов, поворачиваемся и стреляем, потом он лежит на земле и сквозь расшитую рубаху у него на груди проступает красное пятно. Оно расплывается, расплывается…
«Сэр, — говорит он на последнем издыхании, — ваша взяла!»
Потом смотрю, а я палкой ковыряю мерзлую землю, выковыриваю ледяной корешок и грызу его, грызу. Очнулся ещё раз, смотрю — а я подкладываю какие-то листья под френч, вроде как от этого теплее будет — и бреду, еле волоча ноги, дальше. Вскоре все спуталось у меня в голове: я потерял представление о времени, забыл кто я, что я, где, куда и зачем — я просто спятил. Может, я не столько брел, сколько бредил. Вообще я удивляюсь, что выжил.
Я ничего не видел, кроме белой тьмы, будто бреду я бесконечной тополиной рощей и тополя осыпают меня белым пухом. Конечно, то был не пух, а снег — поднялся буран. Но холода я не чувствовал, ибо дошёл до такого состояния, когда притупляются все чувства. Может, это отупление чувств меня и спасло, иначе я бы, наверное, улегся прямо в пуховую перину и уснул бы вечным сном. Кажется, только теперь я понимаю, что же мной двигало в тот момент. Я брёл почти что на восток, случайно вышел к Симарону, и дальше двигался уже по льду. В бреду вы будете цепляться за что угодно, лишь бы оно вело хоть куда-нибудь. Потому-то я и брёл по мёрзлому руслу, т. е. пересекал Индейскую территорию по горизонтали, вместо того чтобы идти, как собирался раньше, на север — в город Канзас. Вот так-то я добрел до земли криков, когда просто свалился посреди заснеженной прерии, которая казалась одним большим белым саваном… Очнулся я уже в бревенчатой хижине. Там жило индейское семейство из племени криков. Глава этого семейства натолкнулся на меня совершенно случайно во время охоты и принес к себе в дом. И вот эти добрые люди — сам он, жена его и несколько человек детей — выходили меня, подняли на ноги, дали во что переодеться, ибо мундир мой совсем превратился в лохмотья. Индейцы эти были родом из Джорджии. Там их немало истребил Эндрю Джексон, прежде чем удалось их победить и окончательно сломить, а вскоре правительство силком переселило их из родных мест сюда, далеко на Запад, аж за штат Арканзас, точно так же как и Чероков, Чоктавов и ряд других. Причём, племена эти совсем не были дикими, наоборот: они жили в бревенчатых домах, одевались как белые, пахали землю, а перед войной даже имели собственных рабов из негров. Так вот у этих криков я провалялся до весны шестьдесят девятого. А после поправки сходил несколько раз на охоту, чтобы хоть как-то отблагодарить своих хозяев за хлеб да соль, ну и помог управиться им с весенним севом. Конечно, я рад был подсобить, но при этом своими собственными глазами лишний раз убедился, что когда дело доходит до работы на земле, то тут я совсем уже становлюсь вылитым Шайеном.
В действительности же эта вполне цивилизованная и тихая налаженная жизнь в восточной части Индейской территории была куда опасней, чем на первый взгляд казалось, если только судить по этим мирным крошечным фермам, разбросанным вокруг. Так вот, это индейское семейство, когда увидело мой синий мундир, приняло меня за дезертира, которых здесь было как собак нарезанных, и за это ко мне расположилось, ведь они давно имели зуб на армию, ещё со времен Джексона, да и потом, в войну, большинство криков приняли сторону мятежников-южан; курьезный случай, ежели вспомнить, как те их выперли из Джорджии, но вот что было им по нраву у южан, так это рабство. Во всяком случае, когда война закончилась, им это федеральные власти попомнили, а заодно с ними проучили и Чоквавов, Арапахов и других — когда западную часть Индейской территории превратили в резервации для степных индейцев — Шайенов и им подобным. Вот где они-то, настоящие причины битвы при Уошито…
Но начал я говорить про дезертиров… Я сказал о том, что в восточной части Индейской территории их развелось как собак нерезанных, а ещё тут слонялись толпы вчерашних рабов-негров, без гроша в кармане, шатались бывшие солдаты из армии мятежников, и тоже в кулак свистели, а ещё бродили индейцы, что от рук отбились, шастали беглые злодеи, скрывались от правосудия, и все время сюда отовсюду стекались бандиты, убийцы и просто разное отребье. Короче, всякого барахла хватало. Вдобавок в каждом из них было столько всяких кровей намешано! Попадались и такие, что были сразу и белыми, и чёрными, и красными, и от каждой породы взяли только самое худое.
Я вам уже сказал, что жить тут было опасно даже если из своей хижины носа не кажешь и кроме своего клочка земли ничего не видишь, потому как бандиты не сидели на месте, а так и рыскали по округе и убивали всех, кто под руку попадет. Да, бандитам тут было вольготно — потому как единым законом было кулачное право, а про иной закон тут и слыхом не слыхивали. Обычно, если пришьешь кого, то никому до тебя и дела нет, кроме федерального маршала аж в Форт-Смите или Ван-Бьюрене, в Арканзасе, то бишь, где имелся суд. А они не слишком-то шевелились в те времена, потому как судейские были все как один мятежники и, значит, как началась война, махнули на все рукой. Тогда говаривали «К западу от Сент-Луиса забыли про выходные, а к западу от Форт-Смита забыли про Бога».
В это время бандитским осиным гнездом был городок под названием Маскоги — это в восточной части земли криков, куда я как раз и подался после того как покинул гостеприимную семью, приютившую меня. Там я рассчитывал сесть на дилижанс и таким образом добраться до Канзаса, а уже оттуда по железной дороге Тихоокеанской компании доехать до конечной станции, найти Кэролайн с Фрэнком Затейником и превратить в звонкую монету свою треть нашего дела — фирмы грузовых перевозок, потому как я уже говорил, что мне нужны были деньги. Да и как бы там ни было — я всегда смогу перехватить сотню-другую у этого Фрэнка, ведь не исключено, что к этому времени он стал мне зятем.
В Маскоги я отправился пешком, миль так за сорок. Денег на дилижанс у меня не было, но за спиной болталась котомка с енотовыми шкурами, которые я надеялся в городе продать — а что, шапки из них получаются ноские. Как раз такая была и на мне. Так вот, сэр, дохожу я до места, которое принял за дальнее предместье, до огромной такой лужи, в грязи которой валялись свиньи и вдоль которой тянулись ветхие лачуги, и вижу там цветного старика, который как раз тем и занимался, что пас этих свиней.
Подхожу к нему и спрашиваю: