Маленький человек, что же дальше?
Шрифт:
Итак, этот доктор Сезам стоит в дверях и говорит:
— Прошу.
Доктор Сезам ищет у себя на письменном столе письмо Пиннеберга.
— Вы писали мне, господин Пиннеберг. Вам пока еще нельзя иметь детей, поскольку это вам не по средствам.
— Да, — соглашается Пиннеберг и ужасно смущается.
— Раздевайтесь пока что, — говорит врач Овечке и продолжает — И вы хотели бы прибегнуть к верному средству. К абсолютно верному средству… — Он скептически улыбается, глядя на Пиннеберга поверх своих золотых очков.
— Я прочитал в вашей книге, —
— Пессарии, — поправляет врач. — Да, но не для всякой женщины это годится. И потом, пользоваться ими не так уж просто. Сумеет ли ваша жена…
Он смотрит на нее. Она разделась, собственно, только начала раздеваться, сняла блузку и юбку. У нее стройные длинные ноги, она очень высокая.
— Пройдемте-ка туда, — говорит врач. — Блузку для этого снимать не стоило, деточка.
Овечка краснеет до корней волос.
— Ну да теперь уже все равно. Пусть лежит. Идемте. Одну минутку, господин Пиннеберг.
Они проходят в соседнюю комнату. Пиннеберг смотрит им вслед. Доктор Сезам не достает «деточке» до плеча. Пиннеберг опять находит, что она чудо как хороша, что она самая красивая девушка на свете, вообще единственная. Он работает в Духерове, а она здесь, в Плаце, он видится с нею не больше двух раз в месяц, и восхищение его не остывает, а аппетит только разгорается сильнее.
Он слышит, как в соседней комнате врач время от времени задает вполголоса вопросы, вот какой-то инструмент звякнул о край лоточка, звук этот знаком ему по зубоврачебному кабинету, неприятный звук.
И вдруг он вздрагивает. Такого голоса у Овечки он еще не слышал — она говорит очень громко, звонко, почти кричит «Нет, Нет, нет!» и еще раз «Нет!». А потом совсем тихо: «О господи!»
Пиннеберг делает три шага к двери — что это? Что там происходит? Говорят, эти врачи ужасные развратники… Но вот доктор Сезам опять затворил, слов не разобрать, опять звякнул инструмент.
И затем долгая тишина.
Лето. В самом разгаре, середина июля, чудесный солнечный день. Небо синее-синее, в окно лезут ветки, их колышет морской ветер. Пиннебергу вдруг вспоминается старая песенка, песенка поры его детства:
Ветер, ветер, ветерок,Не сорви с сынка платок!Сладко дремлет мой сынок,Будь же ласков, ветерок!Те, что в приемной, разговаривают. И для них время тянется слишком долго. Эх, ваши бы мне заботы. Ваши бы заботы…
Доктор и Эмма возвращаются. Пиннеберг бросает робкий. взгляд на Овечку, у нее такие большие глаза, словно от испуга.
И какая она бледная! Но вот она уже улыбается ему, сперва чуть-чуть, а затем все лицо расплывается в улыбке и расцветает… Доктор стоит в углу, моет руки. Искоса посматривает на Пиннеберга. Затем быстро говорит:
— С мерами предосторожности, господин Пиннеберг, вы несколько опоздали. Никакие средства тут не помогут. Я полагаю, что
У Пиннеберга перехватывает дыхание. Такой удар!
— Не может быть, доктор! Мы были так осторожны, — лепечет он. — Не может быть. Скажи сама, Овечка…
— Милый, — говорит она. — Милый…
— И все же это так, — прерывает ее врач. — Ошибки быть не может. И поверьте мне, господин Пиннеберг, ребенок приносит радость в каждую семью.
— Господин доктор, — говорит Пиннеберг, и губы у него дрожат, — доктор, я получаю сто восемьдесят марок в месяц! Господин доктор, пожалуйста!
У доктора Сезама такой усталый вид. Все, что сейчас последует, он наизусть знает, он это по тридцать раз на день слышит.
— Нет, — говорит он. — Нет. И не просите. Даже речи быть не может. Вы оба здоровы. И получаете вы не так уж мало. Не — так уж — мало.
— Господин доктор, — волнуясь, опять начинает Пиннеберг. За его спиной стоит Овечка, она гладит его по голове.
— Не надо, милый, не надо! Как-нибудь справимся.
— Но ведь это же совершенно невозможно… — Пиннеберг умолкает: в комнату вошла сестра,
— Господин доктор, вас просят к телефону.
— Извините, — говорит врач, — Вот увидите, вы еще рады будете. А после рождения ребенка сразу же приходите ко мне. Тогда и поговорим о мерах предосторожности. И не очень-то полагайтесь на кормление. Итак… Не падайте духом, деточка!
Он пожимает Эмме руку.
— Я хотел бы…— говорит Пиннеберг и достает кошелек.
— А, да, — уже стоя в дверях, говорит врач, еще раз окидывая обоих оценивающим взглядом. — Пятнадцать марок, сестра.
— Пятнадцать марок…— растягивая слова, говорит Пиннеберг и смотрит на дверь. Доктор Сезам уже исчез. Пиннеберг медленно вынимает двадцатимарковую бумажку, наморщив лоб, смотрит, как сестра выписывает квитанцию, и берет ее.
Лицо его проясняется.
— Больничная касса возместят мне эти деньги? Сестра смотрит на него, затем на Овечку.
— Диагноз — беременность, так ведь? — и, не дожидаясь ответа, говорит: — Нет. Этого касса не оплачивает.
— Идем, Овечка, — говорит он.
Они медленно спускаются по лестнице. На площадке Овечка останавливается и сжимает его руку.
— Не огорчайся! Ну, пожалуйста! Все образуется.
— Да, да, — говорит он в глубоком раздумье.
Они идут по Ротенбаумштрассе, затем сворачивают на Майнцерштрассе. Здесь высокие дома, многолюдно, тянутся вереницы машин, уже продают вечерние выпуски газет. До них никому нет дела.
— Он сказал: и получаете не так уж мало, и взял пятнадцать марок из моих ста восьмидесяти, ну и разбойник!
— Я справлюсь, — говорит Овечка, — вот увидишь.
— Милая ты моя, — говорит он.
После Майнцерштрассе они выходят на Крюмпервег, и тут сразу наступает тишина.
— Теперь мне многое понятно, — говорит Овечка.
— Что понятно? — спрашивает он.
— Да так, пустяки, то, что меня по утрам поташнивает… И вообще состояние какое-то…
— Так почему же ты не обратила внимания?