Маленький человек, что же дальше?
Шрифт:
Он не знает, что и подумать. Не может быть, чтобы Овечка, его Овечка, водила его за нос.
— Но ведь я только вчера или позавчера видел деньги в вазе. Ну конечно, была бумажка в пятьдесят марок и куча мелочи.
— Верно, сто марок еще оставалось, — уточняет Овечка.
— Куда же они девались? — спрашивает он.
— Так, никуда, — отвечает она.
— Послушай…— вспыхивает он вдруг. — Что ты купила на эти деньги, черт побери! Да говори же наконец!
— Ничего, — отвечает она и, когда он уже готов взорваться: — Неужели ты не понимаешь, мальчуган,
— Но зачем прятать? Если решим не трогать, стало быть, и не тронем.
— Нет, так у нас не выйдет.
— Ну, не скажи.
— Видишь ли, милый, мы все время собирались жить на одно твое жалованье и даже откладывать на черный день. Но много ли мы отложили? Мы истратили даже то, что получили сверх твоего заработка.
— В самом деле…— задумывается он. — Как же так? И ведь мы как будто не роскошествовали…
— Верно, — отвечает она. — Но, пока мы женихались, мы много разъезжали, да и в развлечениях себе не отказывали.
— А еще этот стервец Сезам — содрал с нас пятнадцать марок! Никогда ему этого не забуду.
— А еще свадьба, — подхватывает Овечка, она тоже денег стоила.
— А еще первые покупки: кастрюли, ножи, вилки, щетки, постельное белье, одеяло и подушки для меня…
— А еще загородные прогулки — их тоже было немало.
— А еще переезд в Берлин.
— Да, а еще…— она нерешительно умолкает.
— …туалет, — мужественно договаривает он.
— И приданое для Малыша.
— И кроватка для него.
— И все же у нас еще осталось сто марок! — торжествующе заканчивает она.
— Ну вот, видишь, — говорит он, очень довольный, — сколько всего мы получили за эти деньги. И нечего тебе ныть.
— Ладно, — говорит она, и совсем другим тоном: — Получить-то получили, но ведь, собственно говоря, многое следовало сделать, не трогая сбережений. Послушай, милый, с твоей стороны было очень великодушно, что ты не определил мне сумму на хозяйство и я могла свободно запускать руку в голубую вазу. Но это приучило меня к беспечности, и я иной раз лазила туда без всякой необходимости. Вот хотя бы в прошлом месяце, на новоселье, прекрасно можно было обойтись без шницелей и мозельского…
— Мозельское стоило всего марку. Если отказываться от всяких удовольствий…
— Зачем же от всяких, нужно искать такие, которые ничего не стоят.
— Таких не бывает, — возражает он. — За все, что доставляет удовольствие, надо платить. Захотел прогуляться за город — плати! Захотел послушать музыку — плати! За все надо платить, бесплатного ничего нет…
— Видишь ли, я думала… ну, скажем, музеи…— начинает она и осекается. — Нет, что и говорить, нельзя же все время ходить по музеям, да мы в этом ничего и не смыслим! А что и вправду стоит посмотреть, того-то мы и не увидим. Но так или иначе надо выкручиваться, и вот я записала, сколько чего нам нужно в месяц. Показать?
— Ну, покажи.
— А не рассердишься?
— Зачем же сердиться? Вероятно, ты права. Я не умею обращаться с деньгами.
— Я тоже, — говорит она. — Вот мы и должны научиться. Она показывает ему свои записи. Он начинает читать, и лицо его все более светлеет.
— «Месячный бюджет…» — очень хорошо, Овечка…— «Ни под каким видом не должен быть превышен» — клянусь.
— Не клянись раньше времени, — предостерегает она. Он быстро пробегает глазами начало.
— По статье «Питание» возражений нет. Ты уже пробовала выдерживать смету?
— Да, последнее время я все записывала.
— Мясо, — читает он. — Двенадцать марок. Не жирно будет?
— Милый, — говорит она, — ведь это всего по сорок пфеннигов в день на двоих, куда меньше того, что за последнее время доставалось тебе одному. Теперь по меньшей мере два дня в неделю придется обходиться без мяса.
— И что тогда есть? — тревожно спрашивает он.
— Что угодно. Маринованную чечевицу. Макароны. Всякие каши-малаши.
— О господи, — вырывается у него и, заметив ее движение:— Я все отлично понимаю, Овечка. Только не говори заранее, когда вздумаешь сготовить что-нибудь такое, это может отбить всякую охоту идти домой.
Она огорченно надувает губки, но тут же спохватывается.
— Хорошо, — говорит она. — Постараюсь, чтобы постных дней было как можно меньше. Только… если другой раз я сготовлю не особенно вкусно, не делай такой кислой мины. Мне самой делается кисло, когда киснешь ты, а что это будет за жизнь, если мы оба закиснем!
— Кис-кис! — зовет он, — Кис-кис, пойди ко мне! Ах ты моя кисанька, моя славная киска, пойди ко мне, помурлычь немножко»
Она ластится к нему, млеет от блаженства, но потом все-таки отстраняется.
— Нет, не сейчас, милый. Сперва дочитай до конца. А то у меня душа не на месте. Да и вообще…
— Что вообще? — удивленно спрашивает он.
— Так. Ничего. Это я просто так. Потом скажу. Еще успеется. Однако он не на шутку встревожен.
— О чем ты? Тебе больше не хочется?
— Милый, — отвечает она. — Милый, не говори глупостей. Не хочется. Ты же сам знаешь.
— Но ведь как раз это ты имела в виду? — допытывается он.
— Нет, я имела в виду совсем другое, — оправдывается она. — В книге, — она бросает взгляд на секретер, — в книге сказано, что в последнее время от этого лучше воздерживаться. Что и матери этого не хочется, и для ребенка нехорошо. Но пока…— Она делает паузу. — …Пока мне еще хочется.
— И долго так? — недоверчиво спрашивает он.
— Не знаю. Месяца полтора-два.
Он бросает на нее уничтожающий взгляд, берет с секретера книгу.
— Ах, оставь, — вскрикивает она. — До этого еще далеко. Но он уже нашел нужное место.
— По крайней мере три месяца, — говорит он, вконец уничтоженный.
— Ну ничего, — говорит она, — Кажется, у меня это наступит позже, чем у других. Во всяком случае, сейчас еще не так. А ну, закрой эту глупую книгу.
Но он продолжает читать. Брови его высоко вздернуты, лоб наморщен от изумления.