Маленький человек, что же дальше?
Шрифт:
Он стоит перед нею и не знает, что делать, он смотрит на окно, на дверь, ему хочется убежать; он гладит ее по спине: не позвать ли врача? Осторожно берет из ее рук тарелку.
Овечка выпрямляется, на ее щеках снова играет румянец, она вытирает со лба пот.
— Овечка…— шепчет он. — Овечка моя…
— Да, теперь пора, надо идти, — говорит она и улыбается. — В тот раз между схватками прошло около часу, а теперь только сорок минут. Я-то думала, еще успеем вымыть посуду.
— И ты ничего
— Еще есть время. Когда начнется по-настоящему, схватки будут повторяться ежеминутно.
— Все-таки надо было сказать, — настаивает он.
— Тогда бы ты вовсе не стал есть. Ты и так приходишь от Манделя как неживой.
— Ну так пошли?
— Пошли, — говорит она и еще раз обводит глазами комнату. На ее лице играет какая-то странно светлая, расплывчатая улыбка. — Да, посуду тебе придется мыть самому. И ты будешь как следует прибираться в нашем гнездышке, правда? Немножечко поработать тебе придется, зато мне будет так приятно вспоминать о доме.
— Овечка, — только и может произнести он. — Овеченька моя!
— Ну так пошли, — говорит она. — Спускайся первый, так лучше. Будем надеяться, схватки не застанут меня на лестнице.
— Но ты же сказала, что каждые сорок минут…— укоризненно говорит он.
— Почем знать? — отвечает она. — А может, он уже торопится. Подождать бы ему до воскресенья — он был бы у нас счастливчик.
И они начинают спускаться по лестнице.
Все проходит благополучно, и даже господина Путбрезе на их счастье не оказалось на месте.
— Слава тебе господи, — говорит Пиннеберг. — Недоставало только его пьяной болтовни!
Вот уже и Альт-Моабит, звенят трамваи, мчатся автобусы. Тихонечко, осторожно идут они под ласковыми лучами мартовского солнца.
Встречные мужчины пожирают Овечку чудовищно сальными взглядами, некоторые смотрят с испугом, другие ухмыляются. Женщины глядят совсем по-другому — очень серьезно, сочувственно, словно дело идет о них самих.
Пиннеберг что-то напряженно соображает, борется с собой, на что-то решается.
— Непременно!.. — вдруг произносит он.
— Что ты сказал, милый?
— Потом скажу. Когда все будет позади. Надумал кое-что.
— Ладно, — говорит она. — Только не надо тебе ничего надумывать. Ты хорош и такой, какой есть.
Малый Тиргартен. Пройти его, а там уж до больницы рукой подать. Но, похоже, Овечка уже выдохлась — насилу-насилу они добираются до ближайшей скамьи. На ней сидит пять или шесть женщин — они сразу же отодвигаются, они мигом сообразили, в чем дело.
Овечка сидит на скамье, она закрыла глаза и вся скорчилась. Пиннеберг стоит рядом с несколько смущенным, беспомощным видом, держа в руке ее чемоданчик.
— Ничего, голубушка, не унывайте, — грудным голосом говорит толстая, расплывшаяся женщина. — Не дойдете сами, донесут на носилках.
— Она крепкого складу, ничего с ней не сделается, — замечает другая, помоложе. — Жиром-то еще не обросла.
Соседки по скамье неодобрительно косятся на нее.
— Ну и на здоровье, если у которой из нас есть жирок на костях, в нынешние-то времена. Завидовать тут нечему.
— Да я не в том смысле, — оправдывается молодая, но на нее больше не обращают внимания.
— Старая история, — глубокомысленно замечает остроносая брюнетка. — Мужчинам лишь бы удовольствие получить. А мы — отдувайся.
Пожилая желтолицая женщина подзывает к себе полную девочку лет тринадцати.
— Вот погляди, Фрида, так будет и с тобой, если начнешь путаться с мужчинами. Ничего, гляди, не стесняйся, тебе только на пользу. По крайности будешь знать, за что отец спустит тебя с лестницы.
Овечка снова приходит в себя. Она озирается, словно спросонок, видит вокруг лица женщин, силится улыбнуться.
— Сейчас пройдет, — говорит она. — Сейчас пойдем дальше, мальчуган. Тяжелое дело, а?
— О господи, — только и может выговорить он. Пиннеберги бредут дальше.
— Овечка…— робко начинает он.
— Что? Да спрашивай же!
— Ты ведь никогда не подумаешь, как сказала та старуха; что все это лишь для того, чтобы мне получить удовольствие?
— Какой вздор! — только и отвечает Овечка, но с такой горячностью, что Пиннеберг совершенно успокаивается. Вот и больница, под аркой ворот толстый швейцар.
— В родильное, да? Налево, в регистратуру.
— А нельзя ли сразу же…— боязливо заикается Пиннеберг. — Схватки уже начались. Я хочу сказать, нельзя ли сразу же на койку?
— Ничего, — ворчит швейцар. — Не так уж вам приспичило. Они медленно одолевают лестницу — всего несколько ступеней, — ведущую в регистратуру.
— Недавно была тут одна, так тоже думала, вот-вот рассыпете я у меня в приемной, а потом пролежала в палате целых две недели, а потом снова домой, а потом еще две недели ждала. Не всякая знает, как надо считать.
Дверь в регистратуру открывается — там сидит сестра. Увы! никого не волнует, что пожаловали супруги Пиннеберг, которые хотят создать настоящую семью, а ведь это нынче не так часто встречается.
Здесь такое равнодушие, похоже, в порядке вещей.
— В родильное? — спрашивает сестра. — Не знаю, есть ли свободная койка. Если нет—придется отправить вас куда-нибудь еще. Как часто бывают схватки? Ходить еще можете?
— Послушайте! — Пиннеберг начинает не на шутку сердиться. Но сестра уже разговаривает по телефону. Затем кладет трубку.